Несколько минут длилось молчание; наконец Цецилия подняла глаза и тихо спросила:
– И вы даже не браните меня?
– Я? Как мне может такое прийти в голову?
– Вы имеете полное право сердиться, своим легкомыслием я подвергла опасности и вашу жизнь, я чуть не увлекла вас за собой в пропасть. Мне… мне стыдно!
Баронесса говорила просительным тоном, почти робко, странно было слышать такую речь из этих уст. Эгберт покраснел до корней волос, но его голос сохранил прежний ледяной тон.
– Вы не знали, насколько серьезна опасность; в другой раз будете осторожнее.
– Так вы не хотите принимать мою просьбу о прощении точно так же, как отвергли благодарность? – с упреком спросила Цецилия. – Вы спасли мне жизнь, рискуя своей собственной… впрочем, в настоящую минуту вы имеете такой вид, как будто горячо раскаиваетесь в том, что сделали.
– Я? – воскликнул Эгберт.
– Да, вы! У вас такое выражение лица, точно вы не на жизнь, а на смерть боретесь с заклятым врагом. Боже мой, с кем бы это? Ведь, кроме меня, здесь никого нет!
Опять зашумел лес и стих, а звон колоколов стал слышен явственнее. Воздух переполнился звуками, они точно плыли и качались в солнечных лучах и сливались в странную музыку, которая звучала сначала отдельными разорванными аккордами, а потом полилась плавной мелодией.
Эти два человека, встретившиеся на уединенном лугу, принадлежали к различным сословиям; во всех мыслях и чувствах их разделяла пропасть, и тем не менее эта избалованная светская девушка, жившая лишь в водовороте развлечений, в вечной погоне за удовольствиями, в каком-то мечтательном забытьи прислушивалась теперь к таинственному пению леса, а этот человек, которому непрерывный труд никогда не оставлял свободного времени для мечтаний и дум, тщетно боролся с очарованием этой мелодии. Он привык всегда трезво оценивать действительность, видеть вещи в их истинном свете, ясными, спокойными глазами смотреть на жизнь, полную борьбы и непримиримых противоречий; по складу своего ума и характера он должен был относиться к окружающему трезво и прозаично, что общего мог он иметь с этой путаницей неясных, волнующих ощущений? И тем не менее они овладевали им, все крепче опутывали своими сетями, а среди мелодии природы раздавался ласкающий ухо человеческий голос: «С кем ты борешься? Ведь, кроме меня, здесь никого нет!»
Эгберт провел рукой по лбу, как будто желая заставить себя очнуться.
– Извините мне мое мрачное настроение, – сказал он. – Я думал о неприятностях, которые были у меня с рабочими в Радефельде. Человек, у которого, подобно мне, голова занята заботами, как видите, не годится для общения.