– О ком вы говорите? – спросил барон.
– Об Эгберте Рунеке… Вас это удивляет? Я давно убедился, что Эрих не будет в состоянии самостоятельно справляться с Оденсбергом, тут нужен человек моей закалки, а Эгберт именно таков – недаром он прошел мою школу. Но он так запутался в Берлине в сетях социал-демократов, что я почти не надеюсь освободить его.
– Неужели вы действительно хотели… несмотря на то что все знали?..
– Да, несмотря на то что все знал; я убежден, что он прозреет; только бы это не случилось слишком поздно для вас обоих.
Вильденроде после небольшой паузы медленно произнес:
– Впервые я не понимаю вас.
– Очень может быть, но не можете же вы считать меня способным собственной рукой бросить факел в свой Оденсберг. Если Эгберт не изменит своих убеждений, между нами все будет кончено, но… этого не будет, ему нужна свобода, он хочет выдвинуться, чего бы это ему ни стоило, хочет борьбы, но в то же время ему необходимо работать, созидать что-либо новое и быть хозяином того, что он создал; подобные натуры недолго выносят иго партии, которая всегда требует слепого послушания и не дает проявляться индивидуальным стремлениям отдельных личностей. Я боюсь только, что он опомнится, когда уже упустит свое счастье.
Грозные тучи собрались на лбу барона, и он сказал, с трудом владея голосом:
– По-моему, вы чересчур высокого мнения о своем любимце. Но как бы то ни было, вы намекнули…
– На что намекнул, господин фон Вильденроде?
– Я лучше сделаю, если не скажу, потому что… ведь это – абсурд.
– Почему? – рассерженно спросил Дернбург. – Не потому ли, что Эгберт – сын заводского рабочего? Его родители умерли, а если бы и были живы, то я выше подобных предрассудков.
Вильденроде молчал и смотрел не на говорившего, а перед собой, на заводы, на его лице застыло неприятное выражение.
– Я вижу, у вас иное мнение по данному вопросу, – снова заговорил Дернбург. – В вас возмущен родовой аристократ, которому мое мнение кажется чем-то чудовищным. Я иначе смотрю на это. Эриху я предоставил самостоятельность выбора, но за счастье дочери отвечаю я. Моя крошка Майя родилась поздно, но стала солнечным светом моей жизни; как часто в тяжелые минуты я черпал мужество в ее чистых глазах, в ее звонком детском смехе! Я не хочу, чтобы она стала жертвой корыстных расчетов, я желаю, чтобы она была любима и счастлива. Я знаю только одного человека, в руки которого без страха отдал бы ее судьбу, потому что убежден в его любви к ней. Он неспособен на расчет, он доказал мне это.
В этот момент вышедший из дома лакей доложил, что с патроном желает поговорить директор и ждет его в кабинете.