Блеклое солнце отражалось в витринах магазинов, и вместе с солнцем в витринах отражалась вся улица, с ее киосками, ларьками, тележками лоточниц, с приткнувшимися к тротуарам автомобилями, со всей толпой народа, заполнившей ее. Отражение было словно бы само по себе, другой улицей, и точно так же — будто бы это не сам он был — Гольцев видел свое отражение, и этим неторопливо, прогулочно идущим по тротуару в витринном мире человеком он остался доволен: человек был неплохого телосложения, высок и широк в плечах, в достаточно модном пальто, с хорошим, твердым подбородком, с хорошим, не вкривь-вкось пробором в мягко блестящих, аккуратно уложенных волосах.
Толстая усатая старуха с носом, закрывавшим верхнюю губу, торговала пивом из цистерны. Гольцев не любил пиво и не пил его, но сейчас оно показалось ему приятным и вкусным.
Дверь была тяжелая, обитая кожей. Гольцев знал: сейчас, когда он потянет ее на себя, она заскрипит, всхлипнет английским замком и забрякает цепочкой, прикрепленной с внутренней стороны. Так же вот она скрипела, всхлипывала и брякала десять лет назад, когда он, еще школьником, впервые пришел сюда, сжимая в руке свернутую трубочкой тетрадку с рассказом, только тогда кожа была новенькая, без порезов, из-под нее не лезла желтая, клочковатая вата, кожа блестела мягким масляным блеском, и мебельные гвозди на ней тоже блестели своими большими круглыми шляпками, словно серебряные.
Гольцев открыл дверь — она заскрипела, чавкнула замком, и мотнувшаяся цепочка звякнула о ручку… Ах ты господи, что так страшно было тогда и так билось сердце? Ничего особенного, ничего сверхъестественного не оказалось за этой дверью, все навыдумывал сам себе, как тогда у него взмокли ладони — отпечаталось название рассказа, старательными буквами выведенное на обложке…
Дверь мягко хрястнула за спиной, и его сразу обдало грохотом машинок из машинописного бюро, телефонными звонками из секретариата, щелканьем каблуков спускавшейся по лестнице рассыльной Наденьки…
— Алло, междугородная? Междугородная, говорю? — кричала там, наверху, откуда спускалась Наденька, секретарь редактора — Зина. — Мне разговор с Веснежом. Да, с Веснежом, на час дня…
И все это тоже было знакомо, вся эта утренняя, дообеденная суета, когда коридор пуст, никто не стоит у окон, не курит, а если и выскочит в него — забросить материал на машинку, взять с машинки вычитывать…
Отставший от пола линолеум пружинил под ногами и разбегался складками.
Тогда же, десять лет назад, его только-только настелили, он лежал гладко и тоже блестел, как кожа на двери. Тогда все было новым.