Теперь, через пятнадцать лет, его не волновало, что он — малоизвестный профессор, которого не знают даже многие коллеги. Главное — ничего не сделано. Решительно ничего! Вот самое главное в его жизни, страшное. Десятки его так называемых научных работ, как и работы его кафедры, все эти статьи, доклады, — все малозначительно, порой и вовсе незначительно. Жалкая возня, бумагомарание… А операции сотни практических хирургов делают не хуже его ассистентов. Даже, наверное, лучше — у них не отнимают так много времени занятия со студентами, подготовка отчетов, сообщений, лекций, десятки других работ, которыми заняты кафедральные хирурги. Что же удивительного, если многие из них отстали в рукоделии, в практическом опыте. И сам он принес наибольшую пользу людям, наверное, не здесь, в клинике, в годы расцвета сил своих, а мальчишкой, во время войны, когда, сутками не отходя от операционного стола, спас тысячи человеческих жизней…
Есть веское оправдание: нужно ведь кому-то заниматься и преподаванием. Нужно! Но ему этого всегда было мало. Он хирург, в первую очередь и прежде всего хирург. Он страстно мечтал сделать что-то важное, большое, привнести в любимую хирургию что-то свое, может быть, сделать открытие, которое служило бы людям. Не получилось. Ошибся выбором?.. Не случайно ведь тот же Герман Васильевич, настоящий — по душевному складу — хирург, отказался, защитив диссертацию, от места ассистента в его клинике. Да и что его может привлечь сюда? Его и других преданных хирургии, любящих ее врачей? Ничего! Разве только значительно большая зарплата… Клиника без идей, без большого поиска — серо и бескрыло…
И виноват в этом Батя. Его цепкие руки всю жизнь прочно держали Федора Родионовича. Они были добрыми, когда засадили молодого военврача за диссертацию, приобщили его к бескорыстной науке, преданной страдающему человеку. Но эти же руки так и не дали профессору встать, выпрямиться во весь рост. Возможно, не хватило у профессора характера, не нашлось нужных сил, чтобы отстоять себя? Может быть…
Странные у них были отношения. Но теперь Федор Родионович знал твердо: ненавидел он Батю, неистово и давно ненавидел, несмотря на все.
Настроение быстро портилось. Померкла лазурь теплого осеннего дня, стал раздражать неустанный железный лязг проспекта, и отдаленные взвизги строительных кранов, и эти нагло лезшие со всех сторон каменные громады, все туже, все выше с каждым годом обступавшие больницу, словно бы делавшие ее все меньше и меньше. Эти наступавшие дома были олицетворением времени. Время, время! Оно давило его.