— Да, такие минуты прекрасны, — согласился он.
— Правда? — Ее глаза стали немного грустными.
Он не мог заставить себя поднять на нее взгляд. Не в силах заговорить от волнения, он сидел, потупив голову и упираясь локтями в стол. Он убеждал себя, что посещение Уэгстаффа было вполне невинным, что, проведя в комнате девушки этот час, он испытывал к ней только дружеский интерес, а не плотскую страсть, не первое волнение зарождающейся похоти. Возможно, ее искренность и простота тронули руководителя оркестра, так же как тронули они Фоли и самого Макэлпина. Как бы ему хотелось не сомневаться в невинном характере чувств самой девушки. С первой минуты знакомства с ней он жаждал обрести эту уверенность. Ведь лишь в этом случае он мог не сомневаться в причинах, заставляющих ее ценою любых жертв идти своим путем.
Но и это не смогло бы убедить его, что Уэгстафф, Уилсон и их коллеги способны удовольствоваться ее нежным, дружеским расположением и не захотят ничего большего. Ее немыслимое поведение, ее своеволие, неблагоразумие внушали ему страх, но он знал: вздумай он предостерегать ее, она воспримет это как тупую ограниченность человека, привыкшего к добропорядочному университетскому мирку.
— Ну вот, я все вам рассказала, — произнесла она небрежно, — и больше вас не задерживаю.
— Как это понять?
— Я говорю, теперь вы можете идти домой, Джим.
— Но мне хочется еще поболтать с вами.
— Как-нибудь в другой раз.
— А где?
— Ну хотя бы в кафе «Медвяная роса» на Доминион-сквер. Почти каждое утро в половине девятого я там завтракаю, — сухо проронила девушка, уверенная, что он ни за что не придет завтракать с ней в такой час.
— Тогда до встречи, Пегги.
Он встал.
— Пока, Джим. Спасибо за коктейль.
— Пока, — ответил он.
Выходя из зала, он покосился на Уэгстаффа, потом взглянул на трубача. Подняв вверх трубу и покачивая головой, Уилсон пристально глядел на него. Яркий свет, заливавший эстраду, выхватывал белки его глаз и розовые суставы пальцев. Он показался Макэлпину много повидавшим в своей жизни, объездившим многие города негром, знавшим многих белых женщин, посещающих негритянские кафе. Уж его-то чувства к Пегги едва ли ограничиваются одной нежностью. Этого самоуверенного негра не отвадишь, как отвадили его самого, отклонив головку в сторону, тем более если его рука уже лежит на ее груди. В душе у Макэлпина зашевелилась ненависть.
Снова сыпал снег, но теперь уже как-то вяло, словно истощив все силы накануне. Ветра почти не было. Покрывшее город белое одеяло становилось все толще и пышней. В дверях клуба Макэлпин остановился. Он никак не мог заставить себя уйти. Что-то властно удерживало его. Он чувствовал, что должен дождаться ее, что нельзя оставить ее здесь одну. И это чувство приводило его в смятение. Наконец он нехотя поплелся по улице и, пройдя через тоннель, вышел на Дорчестер-стрит, мерцающую розовым неоном реклам. На углу он снова остановился и некоторое время наблюдал за работой снегоочистительных машин. Две маленькие машины, как танки, двигались по тротуару, сгребая на мостовую снег, где его через широкую трубу всасывала в свое огромное чрево другая машина. Танки рвались вперед, в трубе завывал ветер, и Макэлпину казалось, что он наблюдает за какой-то крупной военной операцией. Вскоре плечи его засыпало снегом. Неожиданно один из танков грозно двинулся прямо на него. Макэлпин отпрыгнул в сторону, а веселый парень за рулем крикнул: «Домой пора!» Но он продолжал стоять на тротуаре. Мирная, чарующая, незапятнанная белизна окутанного снегом города укрепила его веру в Пегги. Он даже не взглянул на черный барьер горы. За снегопадом его почти не было видно. Он не хотел его видеть.