— Вернемся в дом, Джон, — попросила я. — Здесь холодно, я продрогла до костей.
И все же молодости свойственно надеяться на лучшее и забывать о плохом. Прошла неделя, другая, и острота впечатления понемногу притупилась, померкла. Мы наслаждались радостями дивного лета, по-моему, их ведают лишь те, кому доводилось видеть синее море и ласковый прибой у белых скал Дорсета.
Ни за что на свете не хотела бы я услышать злосчастную гальярду, и хотя брат не раз обсуждал со мной это происшествие, он никогда не предлагал мне послушать ее. С его слов я знала, что ноты Грациани он привез с собой, не оставив их в Оксфорде, но не показал мне тетрадь, и я решила, что он сознательно держал ее под замком. Между тем Джон не оставлял музыкальных занятий, и по утрам, сидя на террасе с книгой или шитьем, я часто слышала, как он играл в библиотеке. Хотя он никогда не пытался мне описать, что представляла собой гальярда, я догадывалась, что он нередко исполнял ее. Однажды утром до моего слуха донеслась мелодия, написанная в необычно низком ключе, и у меня сразу же сжалось сердце. Сама не знаю почему, я поняла, что это и есть гальярда из «Ареопагиты». Джон использовал сурдинку и играл очень тихо, но я знала, что не ошиблась. В один ненастный октябрьский день, всего лишь за неделю до того срока, когда брат должен был вернуться в Оксфорд к началу осеннего триместра, он вошел в гостиную и предложил вместе помузицировать. Я с радостью согласилась. Хотя я и не блистала музыкальными талантами, но с огромным удовольствием играла на фортепьяно и ужасно гордилась всякий раз, когда брат просил меня аккомпанировать ему, несмотря на то, что мне было далеко до мастерства, с каким он владел скрипкой. Мы сыграли несколько вещей, и тут Джон взял продолговатую нотную тетрадь в белом кожаном переплете и, поставив ее на пюпитр, предложил исполнить сюиту Грациани. Я поняла, что речь шла об «Ареопагите», и стала умолять брата избавить меня от такого испытания. Однако он, слегка пожурив меня за глупые страхи, объяснил, что вот уже три месяца не слышал, как звучит это сочинение с аккомпанементом. Я видела, что ему очень хотелось сыграть сюиту, и, чтобы не обидеть любящего брата, который не заслуживал непослушания и вскоре должен был покинуть отчий дом, я в конце концов взяла себя в руки и согласилась. Но я так боялась, что случится нечто ужасное, что от страха почти не различала ноты. Однако волновалась я напрасно, ничего не происходило. Тогда я понемногу приободрилась и, отдавшись очарованию прекрасной музыки, закончила сюиту с легким сердцем. Боюсь, мое исполнение не доставило большого удовольствия брату. Он привык играть с мистером Гаскеллом, и, разумеется, я не только уступала ему в технике, но и плохо представляла себе, как исполнять basso continuo. На этом мы закончили музицировать, и Джон подошел к окну. Он стоял, глядя на море, и в это время среди серых облаков открылись просветы. За Портлендом садилось солнце, озарив небосклон ярким светом и посылая нам после долгого ненастья прощальный привет. Я взяла тетрадь с сюитами Грациани и, положив ее на колени, листала пожелтевшие, покрытые бурыми пятнами страницы. В тот момент, когда я закрыла тетрадь, яркий свет заходящего солнца проник в комнату и упал на герб, оттиснутый на переплете. Позолота уже почти стерлась, и при обычном освещении его было трудно заметить, но когда яркий луч высветил его, я узнала тот самый герб, который рисовался мистеру Гаскеллу изображенным на балконе для музыкантов в старинной бальной зале. Брат не раз описывал мне эту картину, возникшую в воображении его друга, и надо же было такому случиться, что я увидела перед собой тот же самый причудливый герб — на золотом поле щита голова херувима, трубящего в три лилии, как в фанфары. Сделав столь невероятное открытие, я вздохнула с огромным облегчением, поскольку оно хотя бы отчасти объясняло загадку. Несомненно, мистер Гаскелл однажды заметил этот герб на переплете и, сам того не сознавая, хранил его образ в памяти, но однажды он всплыл в его грезах. Я поспешила сказать об этом брату, он страшно заинтересовался и, внимательно рассмотрев герб, согласился, что моя версия вполне правдоподобна и позволяет в известной мере объяснить это удивительное совпадение. 12 октября Джон вернулся в Оксфорд.