Утром она оделась в лучшее платье. Медленно, страшно медленно тянулись минуты, каждые четверть часа она ловила бой курантов. «Тик-так! Тик-так — разговаривали комнатные часы. — Придет — не придет! Придет — не придет.
Чем ближе был полдень, тем более нарастало в ней беспокойство, сомнение, отчаяние, и ее маленькое бедное сердце тоже стучало, как часовой маятник: «Не придет — придет!»
Наконец на башне пробило двенадцать. Загудели-запели гамбургские колокола.
Замолчите, противные колокола! Как будто слышатся шаги по лестнице. Это сюда. Не может быть никакого сомнения — это мужские шаги. Он пришел, он пришел!
Лицо и глаза Эстер загорелись от радости, она метнулась к маленькому зеркальцу, чтобы бросить на себя мимолетный удовлетворенный взгляд, засмеялась и, напевая, побежала открывать дверь.
Но дверь уже открылась. В комнату вступил полисмен.
— Вы — Эстер Корлати из Будапешта?
Эстер, онемев, уставилась на него затуманившимся взором.
— Именем закона вы арестованы. Следуйте за мной!
* * *
Я подхватываю снова нить своего рассказа — на сей раз год спустя, чтобы и заключительный аккорд не был утерян.
Его превосходительство губернатор Алторьяи прибыл на днях в Будапешт из своего словацкого комитата и, за отсутствием партнеров, мило проводил время в «Национальном казино», расспрашивая о своих старых знакомых.
— Да, а что сталось с красавицей госпожой Корлати? Слышал кто-нибудь об этой маленькой голубке?
— Голубка теперь сидит в клетке, — заметил губернатор Гравинци.
— Как так?
— Поймали в Гамбурге, все по тому же делу о подложном векселе.
— Это, пожалуй, слишком жестоко, — вздохнул Алторьяи.
— Ее уж было перестали искать, но какой-то подлец донес.
— А что с Корлати? Жив он?
— Жив, да еще как процветает! Он сейчас как раз здесь с какой-то важной англичанкой и сорит деньгами направо и налево.
— Хотелось бы с ним встретиться.
— Ничего нет легче! Он сейчас как раз в казино, во внутреннем зале.
Алторьяи поднялся и направился было разыскивать своего старого дружка.
— Подожди, пока он сам не спустится сюда, а то помешаешь, — заметил Гравинци. — Там заседает какой-то суд чести, и Корлати председательствует.
Алторьяи удивленно уставился на Гравинци, но не нашел на его лице и тени иронии. Гравинци считал вполне нормальным, что Корлати — председатель суда чести. Алторьяи взглянул на других собеседников, но и те не выказывали никакого изумления.
Только лоб Иштвана Сечени *, чей портрет висел на стене, собрался в строгие и глубокие складки. Но и Сечени не казался более угрюмым, чем вчера или позавчера.
А как было бы замечательно, если бы он вдруг вышел из рамы, встряхнулся и громоподобным голосом закричал: