Старый Кёрмёци хотел к полуночи добраться до Пельшеца. Кучера он соблазнил рассказом про пельшецкого ночного сторожа, у которого, мол, на редкость красивый голос — стоит послушать, как он возвещает селу о наступлении полночи. Дело в том, что кучер Марьянского когда-то и сам был ночным сторожем и весьма уважал свою прежнюю профессию. В Пельшеце был заезжий двор, где они могли спокойно переночевать.
— Погоняй, Янош! Луна яркая, все видно. Проберемся через этот пустяковый лесок!
— Не опасно ли будет?
— Опасно ли? — переспросил с улыбкой Кёрмёци. — Старый Сурина сейчас опять на свободе. Насколько мне известно, отказали ему в дармовом харче в дярматской тюрьме. А он, когда на свободе, в этом лесу околачивается. Здесь его дом. Тут он вырос, тут и состарился — в этом вот Лопатинском лесу. С его молодцами он запросто может какой-нибудь фортель выкинуть.
— И все же вы не боитесь? — спросил Марьянский.
— А что его бояться? Сурина — честный малый, а кроме того, для меня он свой человек. Нас он не тронет, вот увидишь, в худшем случае только деньги заберет. Хорошо, что ты напомнил: деньги я припрячу, давай и твои сюда в голенище. — (Господин Петер неизменно носил сапоги, отделанный сутажом доломан, какой нашивал Казинци *, и узкие венгерские штаны.) — Оставим в кошельках по паре форинтов. Если отнимет, — бог с ними. А каким я его знавал, то он и этим еще с нами поделится. Потому что, говорю я тебе, Сурина очень порядочный человек.
Засовывая за голенище своих шевровых сапог пять пятидесяток (из них две Михаевых), он громко хохотал, весело приговаривая:
— Ха-ха-ха! Ну и надуем же мы этого беднягу Матько Сурину!
Однако стоило им только въехать в лес, как на небо — откуда ни возьмись — вскарабкалась огромная тучища и мигом словно прожорливая черная собака, слизнула с небосвода «блестящую рогульку». Путники наши очутились в кромешной мгле. Вперед можно было продвигаться лишь при свете зажженного фонаря; теперь Янош вел коренную лошадь в поводу и ругался на чем свет стоит:
— Черт бы побрал этот край! Ну, не страшно ли, что и здесь приходится людям жить! Да тут только чертям на салазках с гор кататься. Святой Иосиф, пресвятая дева Мария, сровняйте эти горы е землей, ради бога! Спросонья, видно, сотворил их господь, — а рубанка-то под рукой не случилось, чтобы все эти горбы остругать!
Но все это было бы еще полбеды: хоть и со скоростью улитки, они продвигались вперед. А вот когда хлынул ливень и загасил их фонарь, началось настоящее светопреставление. Лес застонал под ударами бури, выворачивавшей с корнями деревья, со скалистых гор по расселинам свирепо ринулись вниз вздувшиеся от дождя потоки, волоча за собой огромные камни, подхваченные на склонах гор.