— И ты могла жить, жить… ничего не замечать и жить с этой бессовестной гадиной! Сам слетел и всех вас осудил на то же… подлец!
Все казалось виноватым. Громкий будильник нагло стукал на столике. Алибаев исчез. Все ниточки вдруг разом полезли из сложной основы. Тучный человек с атласно выбритыми щеками уже не носил своей щегольской панамы. Пришлось забыть и мечту о морском техникуме для любознательного сынишки. Огромная челюсть с зубами, как клавиши, уже не прикрывала ничьего ремесла. Но Алибаева не было. С того самого утра, когда отлучился он домой на часок, его смыло с этого берега. Следы терялись в порту. Ночью на чьем-то кунгасе или на шаланде он перекинулся поближе к границе. На самом деле ничего не знала, ни во что не была посвящена эта растерянная и несчастная женщина… его, Свияжинова, сестра.
Надо было возвращаться на промысел. Все же кое-чего за это время успел он, Свияжинов, добиться: у кооперации урвал овощей, трест грузил наконец стекло и железо для постройки бараков. Давно уже широкие планы сменились ежедневной, планомерной борьбой. Борьба была за выходы в море, за овощи, за стекло для бараков, за тару… И скрипел и сдвигался понемногу, как севший на мель кунгас, тяжелый, привыкший к десятилетиям отсталости, берег.
Пароход пришел к промыслу вечером. Микешин был в море. Свияжинов миновал строения промысла и свернул на боковую дорожку в гору. Скоро запахло енотами. За сеткой вольера жили они своим городком в дощатых домиках. Паукст был в конторе.
— Я к тебе… ты свободен?
— Минут через десять… — Паукст вел с бухгалтером какие-то счеты.
— Я подожду.
Свияжинов сел на перильца террасы. Осень дозревала цветисто и обреченно. Не было ни умирённости средней полосы, ни золотого дыхания бабьего лета. Красно и желто в преувеличенной яркости горели леса, чтобы облететь в одну ночь от северного ветра. Он набил трубочку и задумался, глядя на знакомый простор яркой уссурийской осени.
— Я без особого дела, — сказал он, когда Паукст освободился.
— Хочешь, пойдем ко мне наверх?
— Давай лучше походим.
— Только захвачу папиросы.
Паукст вернулся с деревянным большим портсигаром. Они пошли по дороге.
— Ты про головлевское дело ведь знаешь? — спросил Свияжинов. — Имеет продолжение.
Он рассказал ему все про Алибаева. Паукст слушал, брови его были сдвинуты.
— Что же… одно к одному. Край наш особый, удивляться нечему.
— А меня это просто разбило…
Дорога раздваивалась: одна шла вниз к морю, другая — наверх, мимо мрачной усыпальницы Сименсов. Они пошли верхней дорогой. Зеленоватые плоды маньчжурского ореха сочились чернильным соком. Зарос, одичал готический склеп с его железными сквозными дверями и с цветными витражами окон, пропускающими розовый несоответственный свет. Они поднялись на горку и сели на изрезанную именами скамью.