Руки ее, не привыкшие ни на минуту к бездействию, были все время в движении: то она оправляла на себе ветхую свою шубенку, то доставала из сумочки какие-то ключи и записки.
— Все-таки, милая девочка, я пойду… а вдруг из деревни кого-нибудь привезли? Вовремя прививку не сделать — пропал человек.
Но только тогда, когда прекратилась стрельба, Ирина отпустила ее.
Она скрыла от матери, что получила повестку. Мать слабела, силы ее души были надломлены. Ирина решила разыскать пообещавшую тогда ей помощь старушку.
Станция, где работала Анна Ивановна, помещалась в двухэтажном здании в глубине заваленного снегом двора. Согревая над остывающей печуркой распухшие от холода руки, Анна Ивановна довершала свое суточное дежурство.
— Вам, милочка, кого? — спросила она. Ирина напомнила об их встрече в подвале. — Ах, милая девочка, я вас не узнала. Что, туговато приходится?
Ирина призналась:
— Да, плохо.
— Вот мы к мужу пойдем, посоветуемся. Он как раз сейчас дома.
Она сдала дежурство сменившей ее и повела Ирину за собой через двор, в соседний дом. Доктор Самаринов, низенький, с сердитыми седыми бровями, колол на пороге какую-то дощечку. Куст седых волос торчал на его голове. Руки были в перчатках с отрезанными пальцами, — руки он берег.
— Вот, Николай Петрович, девочке надо помочь, — сказала Анна Ивановна и показала ему полученную Ириной повестку.
Сдвинув очки на лоб, он приблизил повестку к близоруким глазам.
— Ну что же, не явитесь — немцы накажут. Они это умеют. Пошлют вас куда-нибудь в рабочий лагерь для «восточных рабочих», — пообещал он.
— Вы, Николай Петрович, не пугайте, — вступилась Анна Ивановна, — девочке надо помочь.
Но он все еще ершил седые брови, еще не открывался в истинных своих качествах.
— А чем тут поможешь? Немцы повестку прислали: ейн, цвей, дрей — собирайтесь и всё тут. — Его пальцы с коротко остриженными и потемневшими от йода ногтями торчали из обрезанных перчаток, но в нарочитую его суровость Ирина уже не верила. — Что же, взрежем вам маленько животик, — вздохнул он позднее, — вот тут, с правой стороны… укоротим вам кишечку. Она для вас без пользы. Шрамик останется, но хорошенький шрамик, ничего такого. Единственно чем могу помочь… единственно. Подумайте… все-таки операция.
— Мне незачем думать, — сказала Ирина твердо. — Сделайте мне операцию.
Он только отдувался, выпуская воздух через оттопыренные усы.
— Ах, молодежь… сама под нож ложится. Что немцы с ней сделали! — Он снова сдвинул очки на лоб и посмотрел на Ирину близорукими, совсем по-детски синенькими глазами, — Только, знаете ли, девочка, немцы меня за такие дела на балконе повесят, и с доской на груди. Я от них уже и так человек сто уволок.