— Я думал, дядько, вы голову зломите… як вы грохнулись, — сказал он сочувственно.
Макеев, хромая, подошел к нему ближе.
— Это какой разъезд?
— Шалашевский.
По правую сторону от полотна темнели домики поселка.
— А сам ты чей? — спросил Макеев осторожно.
— Отец обходчиком служил.
— А отец где?
Мальчик ответил не сразу.
— Нимци расстреляли.
Его отроческое бледное личико было не по-детски серьезно. Макеев огляделся.
— Слушай, хлопчик, — сказал он, — мне здесь находиться негоже. Меня немцы найдут — тоже расстреляют, как батьку. — Мальчик понимающе кивнул головой. — Ты с кем живешь?
— А ни с кем.
— Как же так — ни с кем?
— А так и живу. Батька нимци убили, а маму угнали… може, в неметчину, може, еще куда.
— А кормит тебя кто?
— А все кормят… куда приду — там и покормят. Слухайте, дядько… вы за мной огородами до дому идите, никто не увидит.
Они спустились с железнодорожной насыпи, и, морщась от боли и хромая, Макеев побрел за ним по снежному полю.
Дом, к которому привел его мальчик, был крайний среди таких же одинаковых домиков, построенных в свою пору для железнодорожников. Мальчик поднялся на приступочку и пошарил над дверью: здесь прятал он ключ. В доме была нежилая пустота покинутого хозяевами жилища. Изо рта шел пар — печка была не топлена.
— Вот туточки и живите, дядько, сколько надо, — сказал мальчик с готовностью. — А печку мы протопим… я очерету принесу. А я здесь не ночую… я куда приду — там ночую, меня всюду пускают. А вы, дядько, партизан?
Макеев положил руку на его остриженную голову. Синяя тонкая жилка билась на отроческом чистом височке.
— Вот что, хлопчик… Тебя как зовут?
— Мишко́.
— Слушай, Мишко́… про то, что я здесь, — чтобы никому ни слова. А если скажешь кому-нибудь, меня немцы найдут. А у них со мной счеты.
— Нет, я никому не скажу, — ответил мальчик, — а у нас уже партизаны были, не думайте… такие же дядьки, як вы. А у вас, може, ручные гранаты есть? Ох, я бросил бы одну, если нимци придут.
— Ты бы принес соломы, что ли… А после мы с тобой потолкуем.
Мальчик вскоре вернулся с охапкой сухих стеблей камыша. Макеев затопил печку. Стебли хорошо затрещали, и огонь очага отодвинул на минутку сиротство опустевшего домика. Вытянув у печки распухшую ногу, Макеев обнял мальчика за худенькое, сразу подавшееся ласке плечо. Были в этом отроке вся великая печаль опустошенной родной Украины и тоска по дому, которого у него, Макеева, не осталось… В долгие зимние ночи, томясь в ожидании тугого рассвета, он отгонял от себя мысль, что, может быть, нет Фени и в живых.
— Слушай, сынок, — сказал он с суровой отцовской нежностью. — Я повредил ногу, мне сейчас не уйти… а оставаться здесь тоже нельзя. Найдут меня немцы.