Он сделал надрезы в ушах оленьей головы, продел в них палку и приподнял на воздух. Еще капала сукровица из мертвой головы. Глаза были открыты и в стеклянном смертном изумлении смотрели на мир. Мир был жесток и равнодушен. Шероховатый язык свисал на сторону. Только по-прежнему золотисто как бы цвели между белых округлых ушей покрытые тончайшим плюшевым ворсом панты.
— Хороши, — сказал егерь, любуясь, — потянут валюты… старайся, старайся, брат. Помогай пятилетке.
Они дали стечь крови и закидали тушу травой от мух, чтобы вернуться за ней на лошади.
Солнце обошло дневной свой круг. Когда выбрались они снова из чащи, оно катилось уже к закату.
Голову оленя егерь нес на палке. Они находились сейчас на южной оконечности полуострова. Отсюда видно было открытое море в беляках. Три золотых луча, как древки скрещенных знамен, поднимались оттуда, куда зашло солнце.
— К дому до ночи нам не прийти. — Егерь достал из кармана призовые серебряные часы. — Если берегом двинуться… переночевать у корейцев.
Они стали спускаться с горы.
Ленька сорвал на ходу и растер на руке лист лимонника. Ладонь стала пахнуть приятно и кисловато. Вскоре за зарослями тростника открылась голубейшая Лебяжья лагуна. Одинокий медлительный ястреб неподвижно распластался над ней. Весной и осенью лагуна оживлялась кочевьем птиц — журавлями, куличками, лебедями, черными бакланами, гусями, утками на пути далеких их перелетов через тайгу и моря. Одним своим голубым рукавом лагуна соединялась с заливом.
К вечеру они дошли до одинокого домика. В стороне, вверх по взгорью, поднимались ровно возделанные, без единой соринки, словно трудолюбиво расшитые огороды. Берег был песчаный, в обломках обмытых раковин. Черные гряды камней замыкали полуокружие бухты. Большая лохматая собака рвалась и изводилась во дворе дома. В доме было пусто, никто не вышел навстречу. Только собака истово оберегала жилище.
— Ушли на огороды, — сказал досадливо егерь, — в шалашах ночуют. У них вдоль берега версты на четыре огороды разделаны.
Но почти сейчас же они увидели под взгорьем корейца. Он шел от родника, на длинном гнущемся коромысле нес два четырехугольных ведра с водой. Он не ускорил шага, равнодушный к людям. Его желтое худое лицо было усталым, грубые, с загнутыми носами унты старчески задевали о камни.
— Здоро́во… Узнаешь?
Губы старика раздвинулись в вежливой улыбке.
— Узнал… узнал…
Однако узнал он позднее — в доме, когда загоревшаяся на секунду цигарка осветила лицо егеря. Мало ли неприятных вооруженных людей бродит по сопкам!
— Сначала не узнал… думал, чужой люди ходи, — признался старик.