И хотелось им в заграницу в эту, и в то же время боязно было – поедешь, а там еще возьмет да уменьшится, а потом может вообще не увеличиться… Хрен его знает, таинственная это вещь – физиология.
Но поэту этому верили: у него как-то так удачно все получалось: там – меньше, здесь – больше.
И никаких сбоев.
Но тут рухнули все препоны и рогатки, железный занавес грохнулся с лязгом и скрежетом, и поэты, даже те, что страшно опасались, что станет меньше, осторожно пересекли границу.
Не без трепета, так сказать.
С одной стороны, заграница эта манила: витрины там, проститутки в свободном доступе, тряпки, джинсы всяческие…
А с другой…
Ну, вы понимаете… Страшно.
Но все же как-то преодолели, джинсы и проститутки победили: да и русский человек – отчаянный, сами знаете.
Тем паче – русский поэт.
Один мне сам признавался: думаю, ну и фиг с ним! Пусть вообще хоть исчезнет! Зато на мир погляжу! А то этот мой Мухосранск осточертел: одно и то же, одно и то же… Жена его, правда, рыдала: как на войну провожала; всё причитала, что у нее тут только-только расцвет ее женской жизни настал (поэт завязал перед этим месяца за два), а тут опять такая напасть – будет теперь меньше. Но он ее заверил, что лучше меньше, да лучше. Плюс пообещал косметики привезти.
С тем и отправился.
Другой, тоже поэт, особо въедливый, в этой загранице познакомился с тамошними поэтами и как-то так ловко заманил их в баню. Хотя вроде у них не принято: могут подумать типа клеится. Но он заверил их – намеком – что, мол, вообще в прошлом году про такое услышал, что бывает между мужчинами.
И так по-русски, с таким задором, с обезоруживающей улыбкой Гагарина, прокричал:
– Пойдем (говорит им) в баню! Русские поэты всегда, как только познакомятся, всех сразу приглашают в баню! Пушкин постоянно всех в баню звал, прямо с утра – едва кофию напьется, нервничать начинает: не опоздали бы его друзья-поэты в баню. Любой пушкинист вам это подтвердит, мол… Не говоря уже о Лермонтове: он и стрелялся-то оттого, что этот Мартынов зачем-то тоже пришел в одну с ним парную, не будучи поэтом. Мандельштам и Пастернак, хотя они условно русские, вообще из бани не вылезали… Ну и тэ дэ…
Ну, те и поверили.
И пошли.
Этот, который въедливый, сильно опасался, что тот, который и раньше все время туда-сюда, по заграницам, наврал, что в России у него больше. Ну а смотреть в бане, у кого там как, неловко все же, еще че подумают…
И потом баня не бордель все же, сами понимаете: что там больше-меньше в спокойном состоянии, черт его разберет.
Ну, и этот поэт так и не понял ничего.