Иван Евдокимович понял: страдание, принесенное гибелью сада, боязнь, что теперь он покинет ее, — все это вместе и свалило Анну.
— Аннушка! Глупенькая! Ведь духовный-то сад остался в тебе, — растерянно говорил он, сидя у ее постели.
Анна смотрела пустыми глазами куда-то в потолок, временами что-то шептала или отчаянно, испуганно вскрикивала, точно ее толкали с обрыва.
А к вечеру температура подскочила до сорока, и Анна заметалась, взмахивая руками и тяжело дыша, будто стремилась вынырнуть со дна глубокой реки. Тело у нее горело, даже блуждающие глаза — и те, казалось, охвачены пламенем.
Мария Кондратьевна определила:
— Малярия, да еще тропическая. Болела ею Анна в прошлом году. Тогда хиной отходили. А теперь? — И положила руку на вздутый живот Анны, в котором жил и развивался плод. — Душевное потрясение ослабило организм, и враг — микроб тропической малярии — заработал.
Вот это Мария Кондратьевна сказала академику и стала продумывать, чем и как лечить:
— Хина? Сальварсан? А ребенок? Без него, конечно, сальварсан, конечно, хина, даже синька. А как быть, чтобы и больную вылечить и ребенку не повредить? — И Мария Кондратьевна приступила к лечению, осторожно комбинируя лекарства и больше надеясь на крепкие физические силы больной, чем на свои снадобья.
И началось что-то страшное: тропическая малярия, не отпуская Анну, терзала ее подряд день, два, три, затем, как насытившийся зверь, стихала и снова кидалась.
Иван Евдокимович не отходил от жены, тревожась за исход болезни. Он за это время исхудал, постарел: нос вытянулся, глаза стали больше, а мочки ушей отвисли.
Ежедневно в домик тихо, сняв обувь в сенцах, входили колхозницы — подружки Анны. Они задерживались на кухне, шепотом спрашивали о здоровье Анны Петровны и, посоветовав каждая свой способ лечения, уходили, сокрушенно опустив головы. Два-три раза в день заезжала Мария Кондратьевна и выкладывала на стол новые порошки, новые микстуры. Ее наставления о том, как их надо давать больной — в какое время и поскольку, — Иван Евдокимович выслушивал будто и внимательно, но, проводив Марию Кондратьевну, убирал микстуры и порошки на подоконник и прикрывал простыней.
Иногда он думал:
«Хоть бы заплакать! Говорят, плач — разрядка. — Но слез не было, и порою у него в глазах чернело от душевной боли. — Вот, еще ослепну!» — Он с силой встряхивался и снова смотрел на разметавшуюся на постели Анну.
Даже теперь, в эти дни, Анна была красива: от ее сильного тела, вот от этих высвободившихся из-под одеяла рук, мускулистых и в то же время женственных, от ее лица, пылающего румянцем, от загорелого высокого лба, от густых каштановых волос — от всего веяло красотой. Временами она сбрасывала с себя одеяло, будто оно давило, и тогда обнажались ее ноги, тоже мускулистые и в то же время женственные, а на животе, прикрытом ночной рубашкой, появлялись выпуклости, — то тут, то там: внутри матери развивался плод.