И в тот момент у меня исчезли последние сомнения — вот это его «будет» не оставляло другого варианта развития событий: потому что он так решил, а значит, так и будет.
— Будет так: мы в назначенный день нападем на часовых и захватим оружие. Потом, если будем действовать четко, ликвидируем лагерную администрацию. — Червоный говорил так, будто речь шла об определении объема каких-нибудь домашних работ. — Дальше сложнее. Но попробовать надо — тогда получится. За лагерем — поселок. Там — продукты, транспорт, казарма.
— Оружие, — уточнил одноглазый Томас.
— Оружие, — подтвердил Червоный. — Нас полсотни наберется. Если действовать быстро и наскочить сразу, можно взять все — автоматы, машины, еду. Дальше — бросок на Воркуту. А там захватываем поезд и едем по железке до Ухты. Машины загоняем на платформу.
Чем дальше я слушал, тем меньше почему-то сомневался: будет именно так, на фронте чаще реализовываются максимально простые планы военных операций.
— Оттуда начинаются дороги, — продолжал между тем Данила. — Можно передвигаться на машинах или даже пешком. Но, так или иначе, из Ухты больше возможностей куда-нибудь рвануть и сбросить хвост. А вот из Воркуты на волю один прямой путь — железная дорога. Есть еще тайга, болота… В тайге мы вряд ли долго продержимся. Зимы здесь затяжные. Осталось посадить кого-нибудь на паровоз, из наших никто его с места не сдвинет. Все, сам дальше решай.
Он замолчал, и все трое сразу надвинулись на меня со всех сторон: то ли прикрывая от порывистого снежного ветра, то ли угрожая — или соглашайся, или не обессудь… На короткий миг я даже почувствовал себя затравленным, загнанным в глухой холодный угол.
— Не знаю, — выдавил я из себя. — Никогда не приходилось вести паровоз…
— Так попробуешь, — вставил Лютый.
— Отказаться могу?
— Ты правда готов дальше сидеть здесь, закапывать покойников в мерзлую землю, хлебать вонючую болтанку и подыхать день за днем?
Червоный спрашивал искренне, в голосе слышалось искреннее недоумение, но не в этом дело. До того момента я действительно не признавался самому себе: вот такая, как он говорит, моя лагерная жизнь и есть со стороны. Чтобы как-то смягчить это мерзкое и липкое чувство собственного ничтожества, я попробовал возразить:
— Так все живут…
— Нет, — Червоный говорил жестко. — Так живут не все. Уж никак не все. Даже уголовные преступники имеют здесь больше прав и возможностей, чем мы с тобой. Ладно мы, украинские повстанцы. Или наши литовские братья. Вы, русские, для майора Абрамова и даже вашего дорогого товарища Сталина — такое же дерьмо, как мы, украинцы. Или другие народы, которые большевики подгребли под себя. Разве нет, Виктор?