— Чего уж там — один шаг.
— Что и говорить, дорогу ты выбираешь осмотрительно. Никогда не думал, что умеешь вот так!
Савинова злил тон старого приятеля.
— Я всегда таким был — осмотрительным.
— А я когда-то думал — другим.
— Мало ли что ты думал, — холодно отрезал Савинов.
— Вот именно — мало ли, — разговаривая, Панченко убежденно кивал, точно открывал для себя ранее неведомую аксиому. — Мишка Ковалев когда узнал, не поверил.
— Для Мишки я могу расписку написать. Хочешь?
— Ты своим коллегам расписки пиши.
— Непременно. Они это любят.
— Тем более.
— Думаешь, я такой идейный, да? — понизив голос, спросил Савинов.
— Как раз этого я и не думаю.
— И правильно делаешь. Не люблю я своих коллег так же, как и раньше не любил. И как ты их не любишь.
— Ты меня с собой не путай, — зло огрызнулся Толик.
— Да не злись ты! Это не моя жизнь. Ненавижу я их стеклянные зенки. Как и все остальное. Тут — спектакль…
— Жаль, диктофона нету, — перебил его Панченко.
— Если я поступил так, — пропустив выпад товарища мимо ушей, продолжал Савинов, — значит, так нужно. Можешь поверить на слово. Толик, ты же знаешь, я — другой…
— А вот не знаю я! — хлопнул себя по ляжкам Толик. — Не знаю, Дмитрий, как вас там по отчеству? — Павлович!
— Не знаешь — твое дело, — спокойно ответил Савинов.
— Точно, мое.
— Значит, поговорили?
— Поговорили. — Толик нервно завертел головой. — Тебе в какую сторону, комсюк?
— Налево, придурок, — ответил Савинов.
— А мне направо.
Прощаясь, они не смотрели в глаза друг другу.
— Я хожу в художественную школу, — раздеваясь, с порога сказал он матери. — Вечернюю школу. Это в двух остановках отсюда.
— Давно?
— Уже недели две.
— И мне ничего не сказал?
— Как-то забыл.
— Странно…
Еще час назад он сидел за мольбертом. Дмитрий Савинов разглядывал два натюрморта. Тот, что был на его ватмане, и другой — на подиуме, укрытом драпировкой. Очень они разнились. Ему так хотелось передать объем кринки, все ее изгибы, яркие блики. И гипсовую голову Артемиды — изысканные черты, всю нежность мягких тонов. Но блеклым выходил его рисунок. Каким-то плоским, нелепым. А ведь он знал, каким могло быть изображение, коснись белого листа рука художника!
И еще — сверлил его со спины взгляд педагога, невысокого бородатого мужичка в старом пиджаке и мешковатых брюках. Так хотелось отправить его погулять — подальше, только бы не дышал в затылок!
— Ну и правильно, — одобрила мать. — Тебе всегда нравилось рисовать. Главное, это удовольствие, чтобы для души, — убежденно заключила она. — Ты же не собираешься быть профессиональным художником, правда?