"Замучили!" – съ воплемъ вырывается изъ истомленной души Павла послѣ этого разговора, – и затѣмъ онъ словно летитъ въ бездну; катится съ горы все быстрѣе и быстрѣе, подхваченный нестерпимымъ, все наростающимъ порывомъ отчаянія, вплоть до послѣдней катастрофы, ужасной сцены борьбы и смерти въ истомъ логовѣ разврата.
Повидимому, эта, именно, сцена и вызываетъ наибольшія нареканія на автора своимъ реализмомъ съ одной стороны, съ другой – недостаточной психологической обоснованностью. Начнемъ съ послѣдняго упрека, котораго мы совершенно не раздѣляемъ. Въ настроеніи несчастнаго юноши, въ которомъ онъ уходитъ изъ дому, гдѣ все гнететъ его, усиливая его отчаяніе, вы уже чувствуете неизбѣжность трагическаго конца. Онъ уже не вернется назадъ, если его не спасетъ чудо, но чудесъ въ наши дни не бываетъ, а на улицѣ большого города онъ встрѣчаетъ именно то, что послужило началомъ его паденія и что неизбѣжно должно было довершить его гибель. Поразительно вѣрна эта сцена, когда Павелъ въ туманѣ, уже во власти чудовища, охватившаго его своими цѣпкими лапами, бродитъ подъ окнами дома своей "чистой любви" и упивается злобными представленіями, какъ бы встрѣтила его она, его, развратнаго, грязнаго, зараженнаго, какъ онъ думаетъ, неизлѣчимой, ужасной болѣзнью. Онъ ясно видитъ Катю Реймеръ: "какъ она, чистая и невинная, сидитъ среди чистыхъ людей и улыбается, и читаетъ хорошую книгу, и ничего не знаетъ объ улицѣ, въ грязи и холодѣ которой стоитъ погибающій человѣкъ. Она чистая и подлая въ своей чистотѣ; она, быть можетъ, мечтаетъ сейчасъ о какомъ-нибудь благородномъ героѣ, и если бы вошелъ къ ней Павелъ и сказалъ: "Я грязенъ, я боленъ, я развратенъ, и оттого я несчастенъ и умираю; поддержи меня!" – она брезгливо отвернулась бы и сказала: "Ступай! Мнѣ жаль тебя, но ты противенъ мнѣ. Ступай!" И она заплакала бы; она, чистая и добрая, она заплакала бы… прогоняя. И милостынею своихъ чистыхъ слезъ и гордаго сожалѣнія она губила бы того, кто просилъ ее о человѣческой любви, которая не оглядывается и не боится грязи".
Только представимъ себѣ эту больную душу, уже помутнѣвшій отъ ужаса умъ и воображеніе, юное, возбужденное, рисующее въ изступленіи картины, одна другой ужаснѣе и печальнѣе, и мы поймемъ, что все послѣдующее развертывается съ неумолимой неизбѣжностью. Въ представленіи своемъ отвергнутый той, которая сіяетъ для него и въ эту минуту, какъ "чистѣйшей прелести чистѣйшей образецъ", смертельно оскорбленный ея "горделивой милостыней", онъ идетъ за первой встрѣчной падшей женщиной. "И съ вѣжливостью, въ которой былъ вызовъ, насмѣшка и слезы