— Обойдется.
— Видите там два огонька?
Боццоло прищурился.
— Нет, — сказал он.
— А я вижу, — настаивал Вилер, — может, это уже Швейцария.
— Вот уж нет. Они там боятся самолетов. Пошли. — Боццоло посмотрел на человека, лежащего рядом с велосипедом. Потом открыл дверцу машины, вынул из-под сиденья джутовый мешок, подошел к мертвому и накрыл его мешком. Потом вернулся. На руках у него были вязаные перчатки без пальцев. Его челюсти снова утонули в шарфе. Он подал назад на луг, развернулся и проехал еще километров пять.
Через некоторое время он сказал:
— Возможно, что покойник был коллаборационистом.
— Значит, его убили французы?
— Возможно.
— Или эмигрант? — предположил Вилер.
— Тогда бы его так просто не убили. Арестовали бы и увезли.
Вилер промолчал.
— Вы еврей? — спросил Боццоло.
Вилер помедлил:
— Да. — Потом повернулся и посмотрел на заднее сиденье: — Тебе не холодно?
— Нет, — ответила Эстер. — А он не замерзнет?
— Кто?
— Дядя.
— Мсье Боццоло?
— Нет. Тот, рядом с велосипедом?
— Ах, тот. Нет, я думаю, он не замерзнет.
— Почему?
— Он мертв.
— Как мадам Брассо с улицы Дез-Эколь?
Вилер кивнул и опять стал смотреть на дорогу, бежавшую ему навстречу в свете фар.
Смеркалось. Боццоло заехал в деревенский проулок — словно расщелина между двумя домами, убогие серые стены с покосившимися крутыми лестницами и облупившейся известкой; окна заклеены газетами. Боццоло велел ему подождать: у него здесь есть несколько знакомых, родственников жены. Дым от сигарет в машине стал холодным и едким, и Вилер попытался сдержать кашель.
Почему Боццоло зовут Боццоло? Он успокоил себя: Савойя когда-то была итальянской, как Эльзас — французским, теперь опять немецким, власть и имена меняются, география остается. География не бессмертна, но она дает возможность пережить историю. Вилер считал, что география — последняя достоверность. Все, что происходило, было состязанием между географией и историей, во всяком случае для него, для беженца, которого, казалось, история гнала в географию. То, что он пережил, он не мог сейчас воспринять как историю. Никто, думал Вилер, не может определить степень зыбкости плывуна, откуда он пытается теперь выбраться; единственное, что ему остается, — плыть, но плыть невозможно; найти бы опору для ног, но опоры нет, ухватиться бы за что-нибудь в этом зыбком песке, за что-нибудь твердое, но песок все уходит, все ускользает из-под ног. Нельзя было представить себе ничего более страшного, чем без сопротивления идти ко дну.
Вилер открыл дверцу машины и затекшими ногами нащупал землю. Закрыл за собой дверцу, потом снова открыл и прислушался. Эстер спала.