Орган играл. Она лежала в постели, а учитель играл на органе. Значит, сегодня среда, думала она. Школьная месса… Значит, среда… А может быть, уже наступило воскресенье? Оконное стекло снизу до переплета покрылось морозным узором. Когда солнце, вынырнув из-за каменной стены, поднялось на холодное голубое небо, цветы засияли на белизне окна — казалось, они расцвели для нее. Ей так хотелось, чтобы вновь наступила тишина, чтобы смолк этот шепот, доносившийся из-за двери, чтобы исчезла длинная фигура, стоящая у ее постели. Она видела трясущуюся голову, накрытую покрывалом, и язык, вываливающийся изо рта. А потом пальцы, длинные и тонкие, как паучьи лапки, коснулись ее лба, и она почувствовала их холодный укол. Глаза ее словно затянуло паутиной, а потом и губы — паук пробирался по лицу! Ей хотелось спросить господина патера: почему там, за дверью, кто-то рыдает? Кто? Наверно, учитель?.. Но в этом она не совсем уверена. Может быть, ей стали являться привидения? Снова так тихо, такая чудесная тишина. Рыдания и бормотание на латыни давно смолкли, белые цветы погасли. Даже тиканья часов не слышно, этого тихого вечного «тик-так, тик-так», этого медленного, равномерного движения маятника, «тик-так, тик-так…», к которому она всегда прислушивалась в сумерках и по вечерам, «тик-так, тик-так», ожидая скрипа и боя, «тик-так, тик-так, тик-так», а ждать приходилось так долго, бесконечно долго, «тик-так, тик-так, тик-так…» — песня «Всегда-Никогда», как сказал когда-то ее отец. «Часы поют хвалу вечности, „тик-так“, и все грешники в аду не знают иной кары, кроме этой, самой чудовищной: всегда-никогда молиться вместе с „Всегда-Никогда“ и ликовать вместе». «Тик-так»… Его не было. Она очнулась, испугалась. Она уже не слышит больше тиканья часов. И тогда она вдруг поняла, к чему расцвели цветы. Все на свете стало прозрачным и прекрасным, и она закрыла глаза. Я смертельно устала, успела она еще подумать.
Макая хлеб в водку, учитель думал о том, что надо бы перенести часы из кухни обратно в комнату и поставить на место. Потом он доел весь хлеб в хлебнице, а покончив с едой, забыл и про часы. Так они и остались на кухне.
Против зрелища медленной смерти, протекавшей у него на глазах, он принимал бурду из барды, то и дело отхлебывая глоток за глотком. Иногда ему казалось, что он пьет свою собственную лимфу, потому что пожар, который он старался затушить, заставлял его пить все больше и больше. Пустые бутылки, подпрыгивая на деревянном полу, катились под брачное ложе и со звоном, сталкиваясь друг с другом, натыкались на стену под окном. Старая Фридель вздыхала будто во сне, а когда вновь закрывала глаза, ее поблекшие губы опять шевелились, шепча молитву. Этот свистящий шепот был слышен и в спальне. Тишина становилась все глубже и глубже. Это было в воскресенье, после полудня, и сумерки были как ночь, как бессонная ночь.