– Полноте, Блаватский,– говорит он, и в его быстрых глазах после долгого смеха сверкают слёзы.– Вы ведь умный человек. Как вы можете говорить подобные вещи! Значит, вы его не слушали? Для индуса, являющегося буддистом, жизнь представляет собой абсолютно неприемлемую штуку. Вы понимаете, Блаватский? Не-при-ем-ле-мую. Покидая самолёт – вы слышали это, как и я,– он навсегда вышел из колеса времени, к которому здесь мы все прикованы. Совершенно очевидно,– очевидно даже для ребёнка! – что индус покинул мир, в котором мы с вами живём, и что мы никогда уже больше его не увидим! Ни его, ни кожаной сумки!
– Зачем же в таком случае он её утащил? – рычит Христопулос.
– Разумеется, не ради собственного обогащения,– говорит Робби.– А ради того, чтобы нас всего лишить!
– Именно это я и говорил! – скорбно отзывается Христопулос.– Он в самом деле всего нас лишил!
– Простите,– с холодной учтивостью говорит Робби, пристально глядя на грека,– но я думаю, что, говоря «всего нас лишил», мы с вами вкладываем в эти слова разный смысл.
Все молчат, и тогда Блаватский, воздев руки вверх, с горячностью восклицает:
– Колесо времени! Не хотите ли вы мне сказать, что принимаете всерьёз всю эту…
Полагаю, что он собирался произнести слово, которое, естественно, первым пришло ему на ум, но его удержало, должно быть, присутствие viudas, потому что он говорит только: «чепуху», и это слово кажется слабым, принимая во внимание ярость его протеста. Впрочем, судя по ропоту одобрения, этот протест встречен пассажирами почти с полным единодушием. Толкование, предложенное Робби, похоже, не получает поддержки ни у кого, кроме меня (я поддерживаю его потому, что оно полностью оправдывает бортпроводницу).
Уж на этот счёт я совершенно спокоен. Если смотреть на вещи непредвзято (что для меня почти невозможно, особенно с тех пор, как я сел возле неё), бортпроводница, конечно, могла дать повод для подозрений – своим молчанием, двусмысленностью своего поведения, странностью некоторых своих ответов. Но, честно говоря, на неё накинулись так же, как люди накидываются на налогового чиновника, обвиняя его в том, что им приходится платить чересчур большие налоги,– обвинение предъявляют не ей, а тому, кто за нею стоит. Ведь никто в самолёте не верит всерьёз в её виновность. Даже Блаватский. Для него «сообщничество» бортпроводницы – сама бортпроводница очень точно это угадала – явилось лишь соблазнительной гипотезой, которая позволила ему снова вернуться к привычным для него категориям, и в то же время почти безнадёжной попыткой объяснить необъяснимое.