После третьей рюмки голова Лехи пошла кругом. Услужливые лакеи, кавалеры в жюсокорах и напудренных париках, дамы в роскошных атласных платьях с кораблями и корзинами на головах слились в колдовском хороводе, унесли следопыта куда-то ввысь. Ему едва не стало дурно не столько от выпитого и съеденного, сколько от пестроты и многообразия блюд и костюмов. «Интересно, — подумалось ему, — во сколько обошелся банкет? Актеры, декорации, оркестр, застолье? Это ведь баснословные деньжищи! Такими и Казимир Карлович разбрасываться не станет. Стоп! Какой к черту Казимир Карлович? Блин! Поверить никак не могу! Ведь все происходит на самом деле. Путешествие по ночной пустыне, гигантский замок, окутанный фиолетовым туманом, праздничный обед в мою честь, плавно переходящий в ужин, сотни гостей, разодетых в наряды времен Людовика какого-то. Быть того не может! Нет, может! И все происходит именно со мной! Мать моя женщина!»
Музыка на минуту смолкла. После мелодий «Хромого беса» послышались величественные и торжественные звуки менуэта непревзойденного Боккерини. Гости как по команде встали из-за столов, надели карнавальные маски и принялись полировать фигурный паркет, стремясь красотой манер, изысканностью и грациозностью движений поразить друг друга. Галантные кавалеры в золотых и серебряных масках баута и лекаря чумы, элегантно снимая треуголки, почтительно кланялись дамам в нарядах Коломбины и Моретты, а те замирали в глубоких реверансах. Черный бархат великолепно подчеркивал благородную бледность лиц, намекая на близость новолуния, обманчивую женскую покорность и затаенные мужские страхи.
Леха считал себя человеком продвинутым, но никогда не понимал подобных допотопных танцев. Все эти пионерские расстояния между партнерами, скованность и нарочитая строгость несколько напрягали. Ему недоставало буйства, экстрима, страсти и безумия хард-рока. Захотелось окунуться с головой в омут разгула, забыться, провалиться черт знает куда, лишь бы ничего не видеть вокруг и не вспоминать о злоключениях последних дней. Не относил он себя и к утонченным эстетам, а потому изощренность, нарочитая роскошь и излишества, свойственные восемнадцатому веку, его откровенно раздражали. Если пить, так чтоб напиться. Если закусывать, так непременно колбасой и чтоб жареной картошки полная сковородка. А у этих напомаженных умников на столах не только жареной картошки не видать, но даже и колбасы нет! Он вырос в рабочей семье, где артистические тонкости, правила, манеры и этикет не возводились в культ. Мать лезла вон из кожи, лишь бы прилично одеть да обуть сына и большую часть времени проводила на заводе и кухне. Она хотела жить как все или, по крайней мере, не хуже других. Отец после смены, если не напивался, сидел в кресле перед телевизором с газетой в руках, а выходные коротал с приятелями в ближайшей пивной или за игрой в домино. Леха, не обремененный родительской опекой, рано связался с уличной шпаной. Он тоже не хотел в чем-либо уступать сверстникам. Сбегал с уроков, курил в школьном туалете, лапал девчонок на дискотеках, дрался с мальчишками из соседней школы, распивал дешевое вино в подворотнях, бренчал на гитаре песни Виктора Цоя. После школы поступил в техникум, а потом загремел в армию. Он стал таким как все. Жизнь пошла своим чередом по замкнутому кругу, пока не встретился ему Антонович, краевед и следопыт. Вот тогда-то Леха и заболел Лесом, а сердце потребовало перемен. Но, по всему видать, соврал Казимир Карлович. Как пить соврал. Никто в него не вселялся. Но если и вселился, то почему молчит демоническое начало, а из всех щелей прет зловонная люмпенская сущность? Леха даже почувствовал себя бездомным Шариком, оказавшимся на операционном столе под скальпелем профессора Преображенского. А оттого стало вдвойне обидно и жалко самого себя. «Где ты, Аакхабит? Забери меня с собой, — мысленно обращался Леха к великому герцогу. — Готов служить тебе до конца дней, да только не хочу назад в девятиэтажку, где полно крыс и тараканов. Кем я стал к тридцати годам? Да никем! Просто Лехой. А в твоей свите, быть может, и стану человеком».