– Сколько вам лет, товарищ Бажанов?
– Двадцать два.
– А сколько лет вы в партии?
– Три года.
– А известно ли вам, что в 1903 году наша партия разделилась на большевиков и меньшевиков только по вопросу о редакции первого пункта устава?
– Известно.
– И всё ж таки вы осмеливаетесь предложить новый устав партии?
– Осмеливаюсь.
– По каким причинам?
– Очень простым. Устав крайне устарел, годился для партии в условиях подполья, никак не отвечает жизни партии, которая у власти, и не даёт ей необходимых форм для её работы и эволюции.
– Ну, покажите.
Каганович прочёл первый и второй пункты в старой редакции и новой, подумал.
– Это вы сами написали?
– Сам.
Потребовал объяснений. Объяснения я дал. Через несколько минут просунувшаяся в дверь голова Балашова напомнила, что есть люди, которым обещан приём, и пришло время для какого-то важного заседания. Каганович его прогнал:
– Очень занят. Никого не принимаю. Заседание перенести на завтра.
Около двух часов читал, смаковал и обдумывал Каганович мой устав, требуя объяснений и оправданий моим формулировкам. Когда всё было кончено, Каганович вздохнул и заявил:
– Ну, заварили вы кашу, товарищ Бажанов.
После чего он взял трубку и спросил у Молотова, может ли он его видеть по важному делу (Молотов был в это время вторым секретарём ЦК).
– Если ненадолго, приходите.
– Пойдём, товарищ Бажанов.
– Вот, – заявил, входя к Молотову, Каганович. – Вот этот юноша предлагает не более, не менее, как новый устав партии.
Молотов был тоже потрясён.
– А знает ли он, что в 1903 году…
– Да, знает.
– И тем не менее?..
– И тем не менее.
– И вы этот проект читали, товарищ Каганович?
– Читал.
– И как вы его находите?
– Нахожу превосходным.
– Ну, покажите.
С Молотовым произошло то же самое. В течение двух часов проект устава разбирался по пунктам, я давал объяснение, Молотов любопытствовал:
– Это вы сами написали?
– Сам.
– Ничего не поделаешь,– сказал Молотов, когда дошли до конца проекта. – Пойдём к Сталину.
Сталину я тоже был представлен как юный безумец, который осмеливается тронуть достопочтимую и неприкосновенную святыню. После тех же ритуальных вопросов – сколько мне лет, знаю ли я, что в 1903 году, и после формулировки причин, по которым я полагаю, что устав надо переделать, было опять приступлено к чтению и обсуждению проекта. Рано или поздно пришёл вопрос Сталина: «И это вы сами написали?» Но в этот раз за ним последовал и другой: «Представляете ли вы себе, какую эволюцию, работы партии и её жизни определяет ваш текст?» – и мой ответ, что очень хорошо представляю и формулирую эту эволюцию так-то и так-то. Дело было в том, что мой устав был важным орудием для партийного аппарата в деле завоевания им власти. Сталин это понимал. Я тоже.