- Зачем ты плачешь? Котик, ну скажи, зачем? Ведь ты же сама отталкиваешь меня! - говорил он. - Завтра меня не будет, и опять ты будешь плакать... А потом пройдет время, пройдут годы... Но никогда, никогда уже не сможешь ты быть счастливой! Никогда. Никто не сможет любить тебя так, как я люблю. Я желаю тебе счастья, но знаю: моя любовь навсегда отравит тебя...
У наших дверей он попросил меня перекрестить его.
- Я крещу тебя только для того, чтобы ты был благоразумен! - говорила я, крестя и целуя его. - Прошу тебя, живи, будь счастлив! Живи!
Так, целуясь и плача, мы крестили друг друга. Неожиданно распахнулась дверь нашей квартиры, и мы увидели маму, стоявшую на пороге. Я вырвалась из его объятий и вбежала в квартиру. Дверь за мной захлопнулась.
- Китти, ты с ума сошла, уже скоро рассвет, - взволнованно отчитывала меня мама. - Я не знала, что подумать! И опять у вас нежности... ты можешь целовать этого негодяя, вора? Что с тобой? Что это все значит? Что?..
Я махнула рукой и, рыдая, прошла по коридору в наши комнаты.
Там меня с нетерпением и любопытством ждала Валюшка. Она рассказала, что мама волновалась, плакала и много раз подходила к парадной двери, пока наконец не услыхала нашего разговора у порога. Тогда она открыла дверь.
Я, как могла, плача, обрывками рассказывая, сообщила им все, что было в этот вечер, не утаив ни одной подробности.
Мама страшно возмутилась:
- Мерзавец! Смел еще думать умереть вместе с тобой! Умереть в объятиях вора! Какая честь для княжны Мещерской!
Валюшка дико хохотала.
- Новая комедия! - давясь от хохота, говорила она. - Ты нас всех уморишь! Альфонс, обобравший свою тетку, обокравший тебя, негодяй, симулирующий самоубийство, темный тип... И из-за него ты плачешь? Ты просто дура! Не перечь! Останется жив! Такая дрянь не умирает. Завтра утром позвонишь и услышишь его тенорок!..
Так, слово за слово, Валя с мамой стали убеждать меня, а я слушала их, сидя за столом, и рвала свои письма, которые он мне только что отдал. Слова любви, ссор, примирений, нежности и ласки превращались в моих руках в мелкие обрывки, которые росли передо мной горкой мусора.
Вставало солнце, когда я с сильной головной болью легла и забылась, скованная какой-то полной кошмарами дремотой.
Утром первой моей мыслью было: жив ли Владимир? А вдруг?..
Было воскресенье, и мама велела мне надеть все белое и идти с ней в церковь. Я молча повиновалась. Пока я одевалась, она читала мне долгую нотацию о моем поведении, о том, что я после всего "этого" теперь должна раскаяться, исповедаться, причаститься, начать другую жизнь, а так как священник был нашим знакомым и ее другом, то в душе моей я не сомневалась, что эта исповедь была нужна не столько моей грешной душе, сколько ее материнскому любопытству, так как после исповеди она могла бы спросить у священника, насколько далеко зашли мои отношения с Владимиром...