Понятно, что такое усложнение военного дела – в виде и «материального обеспечения», и требующегося боевого мастерства, индивидуального и полководческого, – не могло не привести к резкому расслоению шанского общества. Теперь оно делилось не только на тех, кто правит и тех, кто подчиняется, – но и на тех, кто преимущественно воюет и тех, кто преимущественно мотыжит поле (а иногда и воюет – или сопровождая колесницу, или участвуя в отражении агрессии). А если не мотыжит, то кует, строит, ваяет, украшает, прислуживает – или каким-либо другим образом участвует в общественном разделении труда. Впрочем, этих, по сути, первых горожан (таковой была также и знать, военная и управляющая) пока было довольно немного – земледельцы жили (и очень долго еще будут жить) преимущественно натуральным хозяйством. В Китае вскоре появятся огромные для своего времени города – но в целом процент городского населения обычно был невелик.
Словом, общество довольно отчетливо разделилось на знатных и простолюдинов (быстро привыкшие важничать господа стали несколько пренебрежительно называть своих трудящихся соотечественников «черноголовыми» – можно подумать, что сами как один были блондинами).
Еще в обществе становилось все больше рабов (но очень много их никогда не было). А в орбиту тесных отношений попадали, становясь зависимыми, все новые варварские племена. Которые в недалеком будущем (что такое для истории пара веков?) в большинстве своем станут считать себя природными китайцами. Но об этом мы поговорим попозже.
Ванов хоронили в гробницах под высокими курганами. При этом свершалось страшное кровавое действо: вослед правителю в загробный мир отправлялись верные соратники, жены, наложницы, слуги, рабы. Хорошо еще, что мы знаем об этом не в подробностях, а преимущественно по данным археологии: можем, по крайней мере, надеяться, что большинство убиенных покинуло белый свет по своей воле (хотя у рабов и слуг вряд ли спрашивали их согласие).
Нам трудно прочувствовать эту полупервобытную психологию. Отвлечемся немного. В Историческом музее в Москве жутко-завораживающее (читай – слегка садомазохистское) впечатление производит картина Генриха Семирадского, изображающая сцену из нашей ранней истории, из IX в. н. э.: похороны знатного воина-руса. На высокой поленнице дров установлена боевая ладья, в ней возлежит обряженный в богатые одеяния покойник. Зловещая старуха, вся в черном («ангел смерти»), изготовила кривой острый нож – вскоре она вонзит его в очаровательную юную девушку, которая пока отрешенно-печально прощается с подругами. Но автор не очень точно следовал письменному первоисточнику, которым руководствовался, создавая свой мрачный шедевр. Это записки очевидца – арабского путешественника. Они повествуют, что девица сама отважилась на этот шаг, перед обрядом трое суток беспробудно пьянствовала, хохотала и отдавалась всем подряд. Иностранцам же назидательно растолковала, что они ничего не понимают, и указывала пальцем куда-то неподалеку: там, мол, явственно видны луга потусторонней страны, где хорошо и весело. И еще очень удивлялась, что им это зрелище недоступно. Перед финалом ей дали еще что-то выпить, и она встретила смерть в самом безмятежном настроении. То ли в наркоте дело (каком-нибудь отваре из мухоморов), то ли действительно тем людям открывалось нечто такое, что было сокрыто даже от их современника – просвещенного араба. Что уж о нас говорить. Нам остается только выразить надежду, что у китайцев в большинстве случаев процедура протекала примерно в том же духе, и вернуться к ним.