– Ну, Пабло Диего Руис-и-Пикассо, что за дьявол в тебя вселился? Будь я проклят, если ты не пьян в стельку! – проворчал Макс Жакоб, отступив от распахнутой двери своего кирпичного дома на бульваре Барбес.
– Я в порядке, – пробормотал в ответ Пикассо, пока коляски и автомобили проносились на улице за его спиной. Его глаза налились кровью и как будто смотрели в разные стороны. – Где у тебя вино?
– Боюсь, у меня его нет, старина. Звучит знакомо? – поддразнил Макс. Он никогда не упускал возможности поговорить со старым другом на равных. Макс дал Пикассо первую крышу над головой в Париже, одолжил ему несколько сантимов, когда тот нуждался в деньгах, покупал ему еду. Теперь он считал, что это давало ему право на вольности, которое имели лишь немногие другие знакомые художника.
– Тогда где твой эфир? Я знаю, это у тебя есть, – речь Пикассо была невнятной.
– Каким бы другом я был, если бы сказал тебе? – Макс перехватил руку Пикассо, когда тот потянулся к ящику секретера. – В последний раз я хватил через край, амиго. Два дня назад я очнулся перед домом в луже собственной рвоты, а бродячая кошка вылизывала меня. Такое поэтичное переживание наставляет на путь истинный. Клянусь тебе, я навсегда отказался от этой дряни.
Макс говорил об этом как о пустяке, но на самом деле он уже давно вел тщетную борьбу с наркотиками. Два года назад, когда Фернанда и Пикассо перестали курить опиум, Макс, как будто наперекор им, добавил к растущему списку своих вредных привычек еще и эфир.
– Мне нужно поговорить о Фернанде, а из всех наших друзей ты меньше всего расположен к ней, поэтому будешь со мной честен.
– Ты хочешь сказать, что я меньше всего подвержен ее соблазнам, – Макс фыркнул и закрыл дверь.
– Да, если хочешь.
– Пожалуй, это имеет большее отношение к моим сексуальным предпочтениям, чем к моему благоразумию, non ami. Она никогда не имела чувственной власти надо мной. Впрочем, как и все остальные, я признаю ее неопровержимую красоту.
– Я не уверен, что теперь она владеет моими чувствами.
Макс отступил на шаг, словно получил пощечину, и опустился в обшарпанное кресло возле угольного камина.
– Вот дерьмо. Право же, не ожидал услышать это от тебя.
– Я тоже.
Пикассо провел ладонью по лицу и горестно застонал. Он устал, запутался и определенно был недоволен собой. Все эти чувства были ему отвратительны из-за их патетичности. Только внутренняя сила имела значение и возбуждала его как в отношениях с женщинами, так и в живописи.