Иссиня-черные волосы незнакомки были собраны в высокую прическу, совершенно незнакомую Герасиму. Из прически торчали длинные спицы – наверное, на них-то все и держалось.
До пояса женщина была совсем обнажена. Ни кофточки, ни нижнего белья. Только серьги да широкие браслеты блестели в отсветах костра. Смуглая, везде одинаково загорелая кожа свидетельствовала, что белья дама не носила и не носит. Даже полезла в голову какая-то чушь, совершенно ни к селу ни к городу… Какой-то цыганский романс: «Я тебе одному позволяла // Целовать мои смуглые груди…». Или все-таки «плечи»? Герасим даже не представлял себе, что груди могут быть такими смуглыми. Ниже пояса женщина была одета во что-то длинное, темное, спадающее до земли явно тяжелыми складками.
Женщина не видела Герасима. Держа вытянутые руки над костром, поводя над пламенем ладонями, она смотрела поверх палатки, на горы.
Много позже и совсем в другом месте Герасим пришел к мысли, что все это продолжалось не больше четверти минуты. Потом Булка судорожно кинулась; с испуганным визгом и лаем мчалась маленькая собачонка, отгоняя постороннего от лагеря…
Пламя вспыхнуло так сильно, что Герасим вообще перестал видеть. А когда багровые круги ослабли, перед ним не было ни женщины, ни Булки, ни костра. За спиной орал транзистор, гремела музыка.
Невероятность происшествия сама собой вызывала простейшую мысль»: во сне? Но Гера лежал в напряженной позе, головой упираясь во вход палатки, держал в руке штык-нож. Транзистор надрывался в двух метрах позади, на сваленной комом груде одеял.
Вот Булки все не было и не было. С наибольшим удовольствием Герасим рванулся бы прочь. Но бежать по полям и лугам в полной темноте после ЭТОГО… Бежать по дороге? Но выход на дорогу вел мимо… Ни за какие сокровища Голконды не заглянул бы сейчас в раскоп прозаичный инженер из Ленинграда. Да и опять же – бежать по дороге, стуча камнями, привлекая к себе внимание всего, что только может этими звуками заинтересоваться…
Буквально сотрясаясь от страха, Герасим ринулся вглубь палатки, словно кого-то могли защитить брезентовые стены и куча старых одеял. Зачем-то он поглядел на часы. Часы шли, и была на них четверть третьего ночи.
Прислушиваясь к каждому шороху, поминутно «слыша» то дыхание возле брезента, то мелко-летучие, семенящие шаги от раскопа, стараясь даже дышать ртом, чтобы не издавать ни звука, Герасим мучился до первого света. С первым же больным серым полусветом, позволяющим хоть что-то видеть, несчастный инженер кинулся в сторону лагеря. Выпала холодная роса. Благо, даже без машины не было далеко.