– А что ты за это дашь? – ответил труксман.
– Ещё ничего не сделав, уже хочешь платы! – вскричал Ламме. – Ах ты мерзавец, если ты не полезешь сейчас, я прикажу тебя высечь. И твои французские разговоры не спасут тебя!
– Чудесный язык французский – это язык любви и войны. – И полез наверх.
– Эй, лентяй, что ты там видишь? – спросил Ламме.
– Ничего не вижу ни в городе, ни на кораблях. – И прибавил, спустившись: – Теперь плати.
– Оставь себе то, что стащил, – ответил Ламме, – но такое добро впрок не идёт: наверное, извергнешь его в рвоте.
Взобравшись опять на верхушку мачты, труксман вдруг закричал:
– Ламме, Ламме! Вор залез в кухню.
– Ключ от кухни в моём кармане, – ответил Ламме.
Уленшпигель, отведя Ламме в сторону, сказал ему:
– Знаешь, сын мой, это чрезвычайное спокойствие Амстердама меня пугает. Они что-то замышляют.
– Я уже думал об этом, – ответил Ламме, – вода замерзла в кувшинах, битая птица точно деревянная; колбасы покрыты инеем, коровье масло твёрдо, как камень, деревянное масло побелело, соль суха, как песок на солнце.
– Замёрзнет и море, – сказал Уленшпигель, – они придут по льду и нападут на нас с артиллерией.
И он отправился на адмиральский корабль и рассказал о своих опасениях адмиралу, который ответил:
– Ветер со стороны Англии; будет снег, но не мороз, вернись на свой корабль.
И Уленшпигель вернулся.
Ночью пошёл сильный снег, но тотчас же задул ветер со стороны Норвегии, море замёрзло и стало, как пол. Адмирал видел всё это.
Опасаясь, как бы амстердамцы не пришли по льду зажечь корабли, он приказал солдатам приготовить коньки – на случай, что им придётся сражаться вне и вокруг судов, а пушкарям при орудиях – железных и чугунных – держать наготове кучи ядер подле лафетов, зарядить пушки и иметь непрестанно зажжённые фитили.
Но амстердамцы не явились. И так тянулось семь дней.
К вечеру восьмого дня Уленшпигель приказал устроить для матросов и солдат добрую попойку, которая будет им панцирем от резкого ветра, дующего с моря.
Но Ламме ответил:
– Ничего не осталось, кроме сухарей и жидкого пива.
– Да здравствуют гёзы! – крикнули они. – Это будет постный кутёж в ожидании часа битвы.
– Который не скоро пробьёт, – сказал Ламме. – Амстердамцы придут поджечь наши корабли, но не в эту ночь. Им надо ещё предварительно собраться у очага да выпить по несколько кружек горячего винца с мадерским сахаром, – пошли его и нам, Господи, – потом, поболтавши до полуночи рассудительно, успокоительно и упоительно, они скажут, что можно завтра решить, нападут они на нас на будущей неделе или нет? Завтра, снова выпив горячего вина с мадерским сахаром, – пошли и нам его, Господи, – они опять будут спокойно, рассудительно, за полными кружками решать, не следует ли им собраться на другой день, дабы решить, выдержит ли лёд или нет тяжесть большого отряда. И они произведут испытание льда при посредстве учёных людей, которые изложат свои заключения на пергаменте. Приняв к сведению, они будут знать, что толщина льда две четверти и что, стало быть, он достаточно крепок, чтобы выдержать несколько сот человек с пушками и полевыми орудиями. Затем они соберутся на совещание ещё раз, чтобы спокойно, рассудительно, со многими кружками горячего вина, обсудить, не уместно ли напасть на наши корабли, а то и сжечь их за сокровища, отобранные нами у лиссабонцев. Не без колебаний, но во благовремении они решат, однако, что представлялось бы уместным захватить наши корабли, но не сжигать их, невзирая на значительную несправедливость, причиняемую ими таким образом нам.