– Удивительное дело, – говорил Питер, кладя перед собою на стол аккуратно сложенный лист, – до него положительно невозможно добраться! Чего я только не перепробовал! Кажется, все хитрости, все уловки… Нет, не берет.
– Вот и старикашка Мартин – тот, что называл себя Мартини, – такой же был, – сообщила Томми. – Как придет, бывало, время платить нам в субботу вечером, – ну, нет к нему приступа, и кончено, и никак ты его не поймаешь! А только я его раз перехитрила, – не без гордости похвасталась Томми, – и вытянула у него десять шиллингов. Он сам дивился.
– Нет, положительно, – продолжал думать вслух Питер, – по совести могу сказать, нет такого способа, дозволенного или недозволенного, которого я бы не испробовал. – Питер швырнул в корзину заготовленный лист и, сунув в карман записную книжку, отправился пить чай к романистке, которая, как было сказано в постскриптуме ее приглашения, больше всего стремилась избежать широкой известности.
Не успел Питер закрыть за собой дверь, как Томми вытащила лист из корзины.
Час спустя в тумане у Сент-Джеймского дворца стоял мальчишка в заплатанных штанах и куртке перечного цвета с поднятым воротником, восхищенными глазами разглядывая часового.
– Ну, ты, полфунта сажи, что тебе здесь нужно? – осведомился часовой.
– Я все думаю: хлопотно, должно быть, сторожить этакую важную птицу?
– Понятное дело, беспокойство, – согласился часовой.
– А как он в разговоре – ничего, обходителен?
– Да как сказать, – часовой переступил с ноги на ногу, – мне-то, собственно, пока с ним не много пришлось разговаривать. Но все-таки ничего, не сердитый. Как присмотришься к нему, ничего.
– Это ведь его окна светятся там, наверху?
– Его. Да ты, братец, уж не анархист ли? Ты лучше скажи.
– Как почувствую, что на меня накатывает, обязательно скажу, – заверил его мальчишка.
Будь часовой более сметлив и проницателен, он мог бы предложить этот вопрос не столь шутливым тоном. Ибо тогда он заметил бы, что черные глаза мальчугана любовно остановились на водосточной трубе, по которой при известной ловкости нетрудно было взобраться на террасу, приходившуюся под самыми окнами принца.
– Хотелось бы мне поглядеть на него, – продолжал мальчик.
– Он тебе что, приятель? – усмехнулся часовой.
– Не то чтобы… а так, больно уж любопытно. На нашей улице только и разговора что про него.
– Ну, брат, так ты торопись. А то он нынче вечером уезжает.
У Томми вытянулось лицо.
– Как же так? А говорили – в пятницу.
– Ага, это ты в газетах прочел? – Часовой заговорил тоном человека, которому все известно. – Я тебе скажу, что ты можешь сделать. – Наслаждаясь непривычным сознанием собственной значимости, часовой оглянулся вправо, потом влево. – Он уезжает сегодня совсем один, в Осборн, поездом в шесть часов сорок минут с вокзала Ватерлоо; никто об этом не знает, кроме, конечно, некоторых, – это уж у него такая манера. Он терпеть не может…