РасскажИте мне о науке и технике - проказливая я, но иногда - когда ворую самогонный сахар - проявляю практическую сметливость".
Матушка на мои просьбы ругалась, била меня утюжком - небольшой утюжок, семейный, реликвия - по головке, называла меня горгульей и рыдала в пьяном угаре послевоенного - война с орками закончилась - времени.
Батюшка мычал, раскачивался на единственной нашей табуретке, часто падал, но с настойчивостью игумена, снова забирался, опять раскачивался и падал - мистическое в повторениях, у меня даже челюсти сводило от восторга; отец на табуретке заменял мне Академию и театр.
Один раз я театр видела в нашем городке; подглядывала в щелочку в заборе, как девки на сцене пляшут, поднимают ноги выше головы и взвизгивают - весь театр, даже кролик без зубов не появился, а собачки театральные - стяжательницы, с лоханками бродили среди зрителей и собирали деньги на возрождение нации!
В то злополучное воскресенье батюшка упал со стула, взял меня за руку, взглянул в очи мои наивные, речные и с силой растущего хлеба в хриплом голосе произнёс:
"Дщерь моя, Карла! Кругом, шагом ААААРШ!
Шутка!
Ты с ушибленной головкой - пять месяцев назад об эльфа ударилась - мечтаешь всё знать - пытливая сорока на виселице!
Пойдём, я покажу тебе Правду жизни, и нет в той Правде моей Правды и Истины, а моя мечта - забыл я о ней, ищу Истину в вине, а нахожу только свою волосатую ягодицу - так леший за грибами зимой уходит, а возвращается в берлогу с новой женой!"
Батюшка повел меня к Правде, нарочно петлял - так извозчик катает пьяного шалопая кругами!
Отец часто останавливался, беседовал со знакомыми мужиками, выпивал с ними фиолетового крепкого, брёл дальше, щипал продавщиц яблок за... впрочем, вам, графиня Алиса Антоновна не полезно знать подробности - сердитые они, знания без почвы.
Наконец, мы вышли на поле - солдат видимо-невидимо, но не война, расслабленные они: валяются, бегают, пьют, жируют - куропатки на отдыхе.
Моё дыхание спёрло, руки и ноги закостенели, я подумала, что отец принёс меня на продажу в армию, на усладу военному искусству, бросил на алтарь войны, но я не баран с печальными очами отрока.
"Батюшка! Вы - чёрт, будьте прокляты до сотого поколения! - я вырывалась, рыдала, кусала отца, но он - оглушенный фиолетовым крепким - не слышал меня, вдыхал воздух свободы с конскими криками и хохотом бородатых - лопаты у них в бородах - гномов. - Меня продаете на утеху солдатам, моя печень послужит вурдалакам хорошим утешением в безлунную ночь, когда волки боятся своих хвостов!"