«Ударил его в сердце двенадцать раз моим бойскаутским ножиком».
«Зачем?»
«Он на меня прыгнул. Говорил, я тебя люблю и всякое такое, и жить без меня не может, и убьет меня, нас обоих убьет».
«Последний раз я ж вас с Плантагенетом видел».
«Ну, только он зашел, мы выпили, двинули к Хадсону на травку у реки, у нас бутылка была… я с него рубашку белую снял, порвал на полоски, обвязал ими камни, а полоски привязал ему к рукам и ногам, снял с себя все и столкнул его в воду. Он тонуть не хотел, мне потому и пришлось раздеться, потом, и зайти по горло и его подтолкнуть. После этого он куда-то поплыл. Вверх тормашками. А потом моя одежда на траве осталась, сухая, жарко же, сам знаешь. Я оделся, поймал такси на Риверсайд-драйве и поехал спросить у Хаббарда, что делать».
«В Деревню?»
«Он мне дверь открыл в халате, и я отдал ему пачку „Лаки“ всю в крови и говорю: „Выкури последнюю“. Как и ты, он, похоже, почувствовал, что произошло, можно сказать. Напустил на себя лучший вид Клода Рейнза и стал ходить взад-вперед. А „Лаки“ смыл в унитаз. Сказал мне признавать самооборону, а это ж она и была, господи ты боже мой, Джек, я все равно на сковородку сяду».
«Не сядешь».
«У меня тут этот нож, эти очки бедняги Франца… он только одно повторял: „Значит, вот как Францу Мюллеру конец“». Он отвернулся, как моряки отворачиваются, чтобы поплакать, только он не плакал, он не мог плакать, наверное, уже наплакался. «Потом Хаббард мне сказал пойти и сдаться, позвонить бабушке и добыть хорошего новоорлеанского адвоката, а потом сдаться. Но я просто хотел с тобой увидеться, старина, выпить с тобой напоследок».
«Ладно, – грю я, – я только что вчера вечером у Джонни три дуба нахнокал, у тебя сколько? Пошли напьемся».
«Хаббард мне пятерку дал. Поехали в Харлем. По пути я очки в кустах сброшу и ножик там в Морнингсайд-парке». Фактически, говоря это, мы уже бежали вниз по лестнице шесть пролетов, и я вдруг подумал о бедной Джонни, как она там спит, ничегошеньки не зная, поэтому когда мы вылетели на улицу, я сказал Клоду обождать секундочку, а сам кинулся вверх по лестнице бегом, через две-три ступеньки, во всей этой жаре, отдуваясь, только забежать и чмокнуть ее, не будя (это она вспомнила, как потом рассказывала), потом снова сбежать вниз к Клоду, и мы с ним рванули по 118-й и по каким-то каменным ступенькам Морнингсайд-парка. Со всех крыш Харлема и Бронкса подальше, видно было, извергается в небо жар и дым августа 1944-го. Отвратительная жара уже рано поутру.
В кустах возле подножия я сказал: «Я сделаю вид, что отливаю, буду озираться очень встревоженно, чтобы привлечь внимание, кто б ни наблюдал, а ты просто зайди и закопай ножик и очки». Ей-богу, инстинкт у меня был верный, в предыдущей жизни, должно быть, этому научился, в этой я совершенно точно такого не знал, но он по-любому ровно это и сделал, распинал какие-то комья земли, уронил туда очки, опять землю ногой заровнял поверх них (без оправы, грустных) и какими-то ветками с листвой накрыл, и мы оттуда ушли, руки-в-карманы, в одних футболках и лишь вдвоем к барам Харлема.