Я опустил руку в снег, зачерпнул смерзшиеся кровавые ледышки. Свежий снег на глазах засыпал следы крови. Еще час – и от них ничего не останется.
Не знаю, что было причиной. Возможно, то, что пошел двадцать третий день после авиакатастрофы, возможно, моя усталость, тяжесть диктофона на груди, мычание лосихи за лесом, мысль о муках и тревоге Эшли. Скорее всего, все вместе. Я упал на колени, тяжесть рюкзака чуть не бросила меня лицом в глубокий снег. Я поднес к лицу смерзшийся комок окровавленного снега и вдохнул его запах.
Слева от меня росла сосна – прямая, высотой футов в 60. До ее нижних веток было футов тридцать.
Я сбросил рюкзак, достал из-за пояса топорик и подполз к дереву. Несколькими сильными ударами я прорубил на его стволе полосу: два фута длиной, три дюйма шириной, дюйм-два глубиной. Наступит лето, потеплеет, этот шрам набухнет смолой, и она закапает, как слезы.
Я надеялся, что так будет продолжаться не один год.
Лицо Эшли сказало мне все. Я вошел и бросил на пол рюкзак. Только начав говорить, я понял, насколько устал.
– Я пытался позвонить, но было занято…
Она улыбнулась, прищурилась, поманила меня пальцем. Я опустился на колени рядом с ней. Она дотронулась до моего левого глаза.
– У вас тут глубокая рана. – Она погладила меня по щеке. – Вам дурно?
Рядом с ней лежал собранный пазл: панорамный вид на горы в снежных шапках со светящим из-за них солнцем.
– Готово? – Я внимательно посмотрел на картинку. – Это рассвет или закат?
Она улеглась и закрыла глаза.
– Зависит от того, кто смотрит.
Целый день я нарезал мясо полосками и варил его на медленном огне. Потом Эшли держала зеркало и, морщась, ждала, пока я зашью себе бровь. Пришлось наложить семь швов. Несколько раз за день мы принимались есть. Стоило только подумать о еде, как мы тут же брали кусок мяса и жевали. Наполеон от нас не отставал. Мы дали себе волю. Не объедались, но, по крайней мере, уже не голодали. К ночи мы почувствовали, что наелись.
Эшли попросила устроить ей ванну. Пока она мылась, я собирал вещи. Их у нас осталось немного: мой рюкзак, два спальных мешка, одеяла, топорик, мясо. Все ненужное я оставил, облегчив сани. Потом я помог Эшли вылезти из «ванны», устроил ее в постели и вымылся сам – кто знает, когда снова представится такая возможность?
Проснулся я перед рассветом, проспав часов двенадцать – со времени падения самолета я ни разу, кажется, столько не спал. Честно говоря, так подолгу я не спал несколько лет. Да что там несколько лет – как бы не целое десятилетие!