Поворачиваясь к Ловкачу, я надеялся, что мои мысли и, возможно, чувства не отражались на лице.
— Я предлагаю тебе сделку.
— Какую именно?
— Обмен.
— Да, — кивнул он. — Понятно. Скорее, ты предлагаешь не обмен, а общий фонд.
— Хорошо. Пусть общий фонд.
— И каков твой взнос?
— Я уже сделал его. Нестер. Этого достаточно, не так ли?
— Возможно, при условии, что Нестер имеет отношение к Миксу или хотя бы к Одри.
— Другого у меня нет.
— А теперь моя очередь?
— Да.
— Хорошо, Харви, что тебе нужно?
— Встретиться с твоим клиентом.
— Гэллопсом?
— Да.
— Когда?
— Сегодня. Чем раньше, тем лучше.
Мне нравилось, что Ловкач не нуждался в нудных объяснениях и сразу понимал, что к чему. На мгновение он задумался, вероятно прикидывая за и против, снял трубку, набрал номер и через три или четыре секунды добрался до Гэллопса. Я слушал Ловкача с нескрываемым восхищением. Его мелодичный голос обволакивал собеседника, а лгал он настолько убедительно, что я сам едва не поверил тому, что он говорил. Особенно когда речь зашла о том значительном вкладе, который я мог привнести в расследование.
— Ну? — спросил я, когда Ловкач положил трубку.
— Завтра в одиннадцать.
— Не сегодня?
— Нет. Не сегодня.
— Ладно. Пусть будет завтра. Как Гэллопс назвал меня, когда ты впервые упомянул мое имя?
— Кажется, говнюком, — ответил Ловкач. — Затем он произнес что-то еще более неудобоваримое.
Макс Квейн с женой и двумя сыновьями жил рядом с бульваром Вильсона, недалеко от старого канала. В этой части города преобладали люди обеспеченные, с опаской относящиеся к винограду, не признающие салата, которых в последнее время особенно беспокоило истребление китов японцами.
Минтвуд Плейс, наоборот, представлял из себя квартал обшарпанных кирпичных домов, граничащий с Колумбиа-роуд, населенный выходцами из Латинской Америки, неграми и частично белыми. Найти нужный дом там мог лишь тот, кто знал, где искать, а поставить машину просто не представлялось возможным. И я решил, что трудно найти лучшее место для квартиры, о которой не должна знать жена.
Время подходило к двум часам, когда мне удалось приткнуться к тротуару на Девятнадцатой улице. Я снял пиджак, ослабил узел галстука и пошел к перекрестку с Минтвуд-стрит, где повернул налево. Было жарко, жарко для Вашингтона, жарко для Нового Орлеана, жарко даже для Африки, и я вспотел, пройдя полквартала. Когда же квартал остался позади, я просто взмок. Двое пуэрториканцев, загорелых, без рубашек, сидели в тени дома и передавали друг другу бутылку в бумажном пакете. Они проводили меня взглядом, вероятно, потому, что кроме меня на улице никого не было.