— Черт. То есть Квейна убили из-за того, что я сказала Салли?
— Квейн сам виноват в своей смерти. Если он действительно узнал, что случилось с Миксом, то попытался поживиться на этом и связался не с тем, с кем следовало.
— Что же я ей сказала?
— Может, Салли чем-то интересовалась с особой настойчивостью?
Одри еще раз затянулась, пододвинула ко мне банку с сигаретами, в которых не было табака. Я покачал головой.
— Салли очень умна. Она не стала бы спрашивать в лоб.
— Но что-то ее интересовало.
Одри задумалась.
— Постель.
— Ее интересовало, что вы делали в постели?
— Не совсем. Но однажды я сказала, что после… ну, ты понимаешь, он любил лежать и рассуждать вслух. Он расслаблялся и чувствовал себя так уверенно, что мог говорить о чем вздумается.
— И о чем он говорил?
— Об этом и спрашивала Салли, и продолжала спрашивать, хотя тогда я не обращала на это внимания.
— Но она хотела узнать что-то определенное.
— Да, теперь я понимаю. Особенно ее волновало, о чем говорил Арч перед тем, как мы расстались. Она возвращалась к этому снова и снова, как бы в поисках истинного мотива нашего разрыва. Поэтому я сказала все, что смогла вспомнить.
— А затем ей потребовалось что-то совсем конкретное.
— Откуда ты знаешь?
— На месте Квейна я поступил бы точно так же.
— Какое ты дерьмо.
— Перестань, Одри. Так что ты ей сказала?
— Она постоянно переводила разговор на две последние ночи, когда Арч говорил о тебе и профсоюзе. Он не ругал тебя. Просто он узнал что-то, побудившее его вспомнить о тебе и твоей роли в предвыборной кампании шестьдесят четвертого года.
— Что же он узнал?
— Я сказала тебе, что не вела записей. И потом, я уже засыпала.
— Повтори мне то, что ты сказала Салли.
— Я сказала ей, что Арч сказал мне, что они собираются использовать профсоюз точно так же, как использовали его в шестьдесят четвертом году, но теперь, слава богу, есть он и он этого не позволит. Или что-то в этом роде.
Я наклонился вперед.
— Когда ты сказала ей об этом?
— Несколько дней назад. Может, неделю, как бы между прочим. В обычном разговоре. Так мне тогда казалось. В этом есть какой-нибудь смысл?
— Будь уверена, для Макса Квейна эти сведения означали очень многое.
— А для тебя?
Я подумал о Максе, лежащем на зеленом ковре с перерезанным горлом.
— Надеюсь, что нет.
Я воспользовался телефоном Одри и позвонил сенатору Вильяму Корсингу. Сенатор был на совещании, но просил передать, что хотел бы встретиться со мной в десять утра, если мне это удобно. Если нет, он готов увидеть меня в одиннадцать.
Голос молодой женщины, с которой я говорил, обволакивал, как мягкая ириска, а когда я сказал, что приеду в десять, ее благодарность не знала границ, и я положил трубку в полной уверенности, что теперь с моей помощью республика все-таки будет спасена.