– о, это-то несомненно! – неожиданному впечатлению, произведенному бедной, бледной, изысканно утонченной Милли в роли хозяйки великолепного старинного дворца, в силу создавшихся условий одаривающей их всех гостеприимством с таким радушием, какого ему за всю его жизнь не приходилось встречать.
Увиденное им зрелище говорило с ним красноречиво, авторитетно, ярко – он едва представлял себе, каким странным названием можно его обозначить, – на такое он вовсе не рассчитывал, решившись на эту авантюру. Радушие Милли, ее открытость, ее внешнее и внутреннее обаяние, печаль и оживленность, ее лишающая самообладания поэтичность – как Деншер порой находил способ это назвать – высвечивались красотой окружающей ее обстановки, но в то же время сам наблюдатель сознавал, что эта обстановка, даря ей свое сияние, каким-то образом обретала, благодаря хозяйке, гораздо бо́льшую эффектность и гармонию. Вся эта ситуация – в его воображении – изобиловала смыслами, они заполняли дворец, обслуживали хозяйку, свободно парили вокруг нее, падали вниз и вновь, трепеща, приближались к ней, подобные неясным, чуть слышимым обрывкам, всего лишь теням мелодий старомодной меланхолической музыки. Для него оказалось определенной удачей то, находил он время поразмыслить, что нельзя возложить вину на Кейт и миссис Лоудер – никакой джентльмен не мог бы этого сделать, это сразу бросилось бы в глаза! – из-за того, что он… ну, что он оказался в довольно глупом положении, ничего не зная заранее! Прошло уже целых пять дней, а он так и не рискнул, даже наедине с Кейт, хотя бы намекнуть о том, что он должен был знать и что, в частности, поставило его в такое положение. Несомненно, что – раз уж дело дошло до дела и до того, чтобы называть вещи своими именами, – они пятеро реально живут все вместе, в такой атмосфере, когда «сболтнуть», проговориться – проще простого. При каждой встрече со своей приятельницей Деншер возвращался к благословенному чуду возобновленной близости, которая в той благоприятной атмосфере обретала двойное достоинство. Он дышал такой близостью, словно едва мог в нее поверить, однако, несмотря на полученную им привилегию, время шло, а он так и не выдал себя, на слух Милли, никакими высказываниями о ее высоком стиле и не менее высоком положении, которые могли бы соответствовать впечатлению, произведенному на него тем, что он увидел и узнал. За всем этим у него стояло возобновившееся воспоминание, уже успевшее войти в привычку, что он был первым, кто познакомился с нею. На этом настаивали все и каждый в тот день, у миссис Лоудер, в отсутствие Милли, и влияние этого особенно сказалось в том, что он нанес ей свой второй визит. Воспоминание это не оставляло его и в грохочущей, на высоких рессорах карете, с того самого момента, как Милли взяла его с собою прокатиться; оно укрыло их обоих, словно мягчайший, шелковистый дорожный плед. Оно действовало как связующее звено с чем-то помещавшимся в прошлом, с чем-то давно принадлежавшим только им двоим. Не раз и не два он вспоминал, как говорил себе уже тогда, в карете, в какой-то момент поездки, что он находится