Вот почему можно было оставить все на волю его молчаливого благоразумия, вот почему, в течение трех или четырех дней, Деншер так и оставлял это, лишь задавая вопросы самому себе, до кануна субботы – предела, назначенного визиту великого врача. Утром в субботу, ожидая, в этом последнем случае, сэра Люка у вокзала, наш молодой друг вынужден был признать, что заимствованное им облегчение его покидает – довольно естественный результат надвигающейся утраты поддержки. Трудность заключалась в том, что, по сложившемуся характеру их отношений, поддержкой служило личное присутствие сэра Люка. Неужели он уедет, не оставив какой-то замены этому? – и не отказавшись от ненарушимого молчания по поводу своей пациентки? Деншер теперь находился в еще более глубокой неизвестности, чем в день визита к нему сэра Люка, и в этот момент наивысшей важности самым чудовищным было то, что – как тотчас же стало ему ясно – ни малейшей приметы того, чем и как великий человек жил целую неделю, не было им выказано. Дело, которым он все это время был занят, свидетельствовало о его огромной заинтересованности – и не менее огромном гонораре; однако когда гондола Лепорелли снова, несколько позже, чем ожидалось, подошла к пристани, его молодой приятель, наблюдая с ведущих к пристани ступеней, всматривался в прекрасное замкнутое лицо врача так же тщетно, как все прошедшее время. Лицо походило на инструкцию от высшего начальства по поводу относящегося к делу сюжета, так что отсутствие на нем выражения неожиданно было воспринято Деншером как бессердечие: он почувствовал, что такое лицо может вполне соответствовать сообщению, что Милли окончила свое земное существование. Состояние тревожного ожидания длилось и после того, как они, все вместе, прошли прямо в вокзал, поскольку времени оставалось очень мало, где Эудженио, рано явившийся на поле боя, стоял гвардейцем на часах у захваченного им купе. Напряжение, какое по-прежнему одолевало нашего молодого джентльмена, у дверей вагона длилось, вероятно, еще лишь пару минут, но казалось столь продолжительным для его нервов, что он невольно устремил долгий взгляд на Эудженио, который встретил его, как только Эудженио умел его встретить. Сэр Люк тем временем посвятил все свое внимание правильному размещению своих многочисленных принадлежностей, по отношению к чему он оказался весьма педантичен, и Деншер обнаружил, что, хотя все происходило в полном молчании, он вопрошает представителя дворцовых палат. Теперь это его не унижало: теперь его не унижало даже то, что этот персонаж понимал, как мало он удовлетворяет вопрошающего. В некоторой степени Эудженио походил на сэра Люка – то есть в той степени, что, если речь шла о необычайных вещах, им соответствовала привычная мимика его лица. Впрочем, к тому времени, как Деншер прочел все, что обладатель этого лица намеревался выказать, сэр Люк освободился и уже стоял с рукой, протянутой для прощального рукопожатия. Сначала он протягивал руку, ничего не говоря, и, только встретившись с ним глазами, наш молодой человек понял, что глаза врача никогда еще так полно и открыто на него не глядели. Сэру Люку никогда не было свойственно смотреть в один какой-то момент более пристально, чем в другой, но он порой смотрел дольше, и таким взглядом, даже намеком на него, могло быть сказано все. На целых десять секунд Деншер поверил, что Милли Тил умерла, так что, когда слово наконец было произнесено, он вздрогнул.