Подобного рода сюжеты в разных формах повторялись. Я пишу здесь и о том, что было со мной, но потому, что точно знаю, что все это испытали на себе многие люди моего поколения и моей судьбы. Поэтому и рискнул писать о себе.
Когда пришел час оформлять пенсию, мне сказали, что я должен получить в военкомате справку о том, сколько времени я прослужил в действующей армии — год на фронте засчитывался за три. (Потом, правда, выяснилось, что все это мне было ни к чему, моего и так называемого трудового стажа с большим избытком хватало для максимальной пенсии.) Отправился я в военкомат. Вежливая симпатичная девушка, выписывавшая мне, сверяясь с моими документами, справку, проводя подсчеты, предупредила меня: «А пребывание в госпитале в связи с ранением по инструкции в военный стаж не засчитывается».
Признаюсь, я долго считал про себя, чтобы успокоиться, чтобы не обрушить на ни в чем не повинную милую девушку то, что надо бы высказать тем высоким чинам, которые составляли и утверждали бездушную бесчеловечную инструкцию.
Вот что рассказывал о госпитале и «ранбольных» в пятидесятые годы девятнадцатого века один подпоручик горнострелкового взвода, участвовавший в обороне Севастополя (примерно в этих должностях и званиях воевали в нашу войну лейтенанты — артиллеристы Василь Быков и Григорий Бакланов и я, командовавший ротой, — всем нам пришлось провести в госпиталях немало времени, и мы прекрасно знаем, что эти невеселые дни — прямое следствие нашего пребывание на «передке», мы не по собственной воле и желанию попадали в госпиталь): «Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока и пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных: одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство, идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев…» Только здесь, заканчивает Лев Толстой свой рассказ о госпитале, вы «увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти».
Те, кто сочинил инструкцию, о которой я узнал в военкомате, наверняка никогда не вступали на порог госпиталя, не видели настоящей войны и, конечно, не могут сочувствовать страдальцам — они для них нечто статистическое, что надо втиснуть в какие-то заранее установленные цифры и нормативы…
***
Мои заметки были посвящены памяти о Великой Отечественной войне. Заканчивая их, хочу сказать, что общей такой памяти нет. Есть память, основы которой заложили Сталин и сталинский режим. Она преподносилась как государственная. Она была как бы продолжением библии сталинизма известного «Краткого курса», который все должны были знать назубок, за отклонения карали. Сразу же возникли трубадуры и сладкоголосые певцы этой памяти. Их отмечали, награждали, им дано было право диктовать, что надо и что нельзя писать о войне. Я уже вспоминал о фильме «Падение Берлина». Сценарий этого дифирамба Сталину сочинил Петр Павленко. Он же написал в ту пору лизоблюдскую повесть «Счастье». Такого же рода изделием был и роман Михаила Бубеннова «Белая береза». Но этой памятью продолжали руководствоваться, на нее опирались — она была главным ориентиром — и в послесталинские времена — назову «Блокаду» и «Победу» Александра Чаковского, «Войну» Ивана Стаднюка (не стану расширять этот ряд, хотя для этого есть возможности).