Тот проницательно заметил, что она не местная, коли испугалась дороги в метель. Угадал. Конечно, не местная.
Тринадцать лет отняли право называться сибирячкой и не бояться тугого ветра.
Вообще-то Тина не собиралась выходить у вокзала, но теперь была уверена, что обратный путь на такси не выдержит, и решила сразу посмотреть расписание электричек и купить билет. С вокзала она пошла пешком. Сердитый февраль взъерошивал сугробы, и белые вихры трепались на ветру, лезли в лицо, обжигая колючими ледяными брызгами. Щурясь, Тина брела им навстречу, узнавая дома, переулки, лавочки в сквере под тяжелым покрывалом зимы. Она узнавала, а город ее узнавать не хотел, выпихивал обратно, захлопывал глаза могучей пятерней сибирского ветра. Но ей как будто было все равно, и, не прибавляя шага, Тина входила все дальше, медленно, точно в свое детство – застуженное и неприкаянное, как эта метелица.
Только дойдя до ворот кладбища, она поняла, как сильно замерзла. Спрятав онемевшие щеки в воротник, принялась исподлобья разглядывать памятники.
Пожалуй, стоило позвонить матери и уточнить, где нужно искать.
Сама Тина на похоронах не была, и потом тоже не приходила. Сейчас это выглядело глупой, жестокой выходкой озлобленного подростка, а тогда было единственно правильным выбором. К тому же выбором приятным. Семнадцатилетняя, она не могла понять, что отцу уже все равно. Ей просто нравилось думать, что теперь она полностью свободна и может не делать того, чего делать не хочет. Она не хотела изображать скорбь у его могилы и не изображала. Она не хотела сидеть за поминальным столом и не сидела. Она не хотела провожать его в последний путь и не провожала, издалека радуясь, что с ним покончено.
Как и должно было быть. Рано или поздно он должен был оставить их в покое, и Тина радовалась, что это наконец-то произошло.
Тогда они впервые крупно поссорились с матерью. Тина и не знала, что мама умеет так громко кричать, так яростно сверкать глазами.
– Он твой отец! Что бы он ни сделал, он всегда будет твоим отцом! И он не виноват, что не умел показать свою любовь к нам.
– Какую любовь, мама?! Ты с ума сошла!
– Нет, я знаю, что он любил нас!
– Ты придумала это в свое оправдание! Иначе ты должна была бы уйти от него, а сделать этого ты не могла! Как же – разве можно развестись с пьяницей и ублюдком! Остаться одной с двумя детьми! Позор! Горе!
– Да! Позор! Да! Горе! Думаешь, нормально оставить вас сиротами при живом отце?!
– Такой отец мне не нужен, мама!
Такой отец. Нет, он не имел права даже называться так. Запои, побои, голод, почти нищета – его рук дело, и забыть об этом невозможно, и скрыть облегчение, когда его не стало, – значит, предать саму себя.