Но недели через три после похорон, когда все сидели за завтраком, Люба вдруг вскрикнула тихонько, прижала руку к животу и… улыбнулась. Медленно, неуверенно, точно забыв, как это делается, но – улыбнулась. Аркадию Владимировичу почему-то вспомнилось, как граф Толстой в романе своем описывал улыбку возвращающейся к жизни Наташи – «как будто открывалась заржавленная дверь». Люба улыбнулась так же. Изумление плескалось в ее глазах настолько явственно, что, казалось, оно сейчас выльется и зальет все вокруг: и стол с самоваром, и домотканые половики, и сгрудившиеся в углу дрова.
– Любушка! – Зинаида Модестовна догадалась первая. – Неужели? Уже бьется? Ласточка моя!
И серая пелена за окном, столько дней напролет заменявшая небо, вдруг рассеялась, раздалась в стороны, пропуская в комнату веселый солнечный луч – как знамение, как приветствие движению новой жизни, впервые толкнувшейся в Любином чреве.
Малыш родился в середине августа.
Крестили в церкви Иоанна Воина, что на Якиманке. До храма Вознесения Господня за Серпуховскими воротами было поближе, но Михаил погиб, как настоящий воин, и сына его решили крестить у Иоанна Воина. Длиннющая Мытная улица проходила совсем неподалеку от их дома, выводя почти к самому «Иоанновскому» храму. Душная летняя жара уже сменилась приятным теплом ранней, еще даже не «золотой» осени, так что пройти полторы версты было совсем не в тягость.
Назвали мальчика, разумеется, Михаилом, в честь погибшего отца. Да и священник не возражал: по святцам, по старому стилю, как раз выходил день чуда Архистратига Михаила в Хонех.
Аркадий Владимирович быть малышу крестным почему-то отказался.
– Не могу, – сказал, – сердце останавливается. Как будто заново Михаила хороню. И вообще…
Пригласили Солнцева. При всей своей идейности революционный матрос вполне лояльно относился к религии и даже к церкви, резонно замечая, что батюшки, мол, тоже разные бывают: некоторые чуть с жиру не лопаются, под золотыми наперсными крестами еле стоят от тяжести, а некоторые всех голодных в своем приходе привечают, если не куском хлеба, так хоть добрым словом да советом помогают. И крестик под тельняшкой носил, не особо скрываясь, – маленький, серебряный, «память от маменьки, до самого гроба не сниму».
Недели через две после крестин «младшего Миши» вернулась домой Аркадия – еще стройная, но уже с тем особым сиянием глаз, что бывает только у беременных женщин.
Следующим летом к раздающемуся на весь дом басовитому, какому-то очень «взрослому» голосу маленького Миши добавились еще два звонких требовательных голоса – Аркадия родила двойню. Мальчика окрестили, ясное дело, Аркадием, девочку, после долгих споров, – Анной. Это уж Аркадия настояла, в честь пропавшей в Великой мировой войне – тогда ее еще не называли Первой мировой, знать не зная, что скоро явится Вторая, еще более жестокая и смертоносная – подружки Анюты. Люба эту идею не поддерживала, но и не возражала, только крепче прижимая к себе маленького Мишу, который уже пытался делать первые неуверенные шаги.