Да, она счастливая.
Счастливая – потому что Аркадия. А что? Очень может быть. В конце концов, древнегреческая Аркадия на протяжении десятков веков служила символом некоего пасторального, идиллического покоя и безмятежного счастья. Вряд ли реальная пелопонесская провинция и впрямь была таким уж райским уголком, но символ-то существует! Если уж проживание в Аркадии считалось гарантией счастливой жизни, то и имя должно ведь что-то такое приносить, правда?
Ну да, очень может быть наоборот, и она все это себе придумала, ну и что? Ей нравилось так думать – и о своем имени, и о себе.
Счастливая Царевна.
Аркадия Васильевна.
Аркадия Вторая, если уж совсем точно.
Вторая – это же не обязательно хуже, чем первая. Кто, кроме историков, помнит русскую императрицу Екатерину Первую? Подумаешь, жена Петра Первого! Мелочь, в общем. А вот Екатерина Вторая – это да, это фигура. Просто за здорово живешь прозвание Великая никому не дают. А ведь – вторая.
Она привычно погладила браслет, как всегда, подивившись безукоризненному изяществу его линий и отметив: это он приносит счастье, не только имя.
Браслет и, быть может, еще дом.
Аркадия Васильевна нахмурилась, прислушиваясь: ходит, что ли, кто-то наверху? Татьяна? Впрочем, Татьяну, даже когда ее радикулит терзает, или когда Миша заезжает мать навестить, отсюда не услышишь. Перекрытия тут, говорил прораб ремонтников, ого-го какие, до второго пришествия простоят. Ну и звукоизоляция – тоже.
Показалось. Или, как говорят дети, оно само.
Аркадия Васильевна улыбнулась.
Может, и само. Дом был старый и иногда вздыхал. Не от плохого самочувствия, ни в коем случае, здоровью особнячка могли позавидовать многие новостройки, – скорее, просто от воспоминаний. Она тоже вздохнула – глубоко, длинно, сладко. Потянулась, сильно прогнув спину. Усмехнулась, покачала головой, вспоминая квохтанье врача, которого по-свойски – все-таки сын старинной подруги, практически на глазах вырос – называла Вадиком. Аркадию Васильевну ужасно веселили его ахи и охи:
– Голубушка моя, ведь возраст же! Нужно себя поберечь, не напрягаться, режим соблюдать, резких движений не допускать, гимнастику – только щадящую, а то далеко ли до беды.
Про щадящую гимнастику было особенно смешно. Кто бы говорил! Вадик в свои неполные сорок обладал уже изрядным брюшком и даже на второй этаж, к Татьяне, поднимался с придыханиями. Аркадия же в свои «за семьдесят» на третий, чердачный этаж, не сбив дыхания, взлетает, а на Вадиковы намеки – мол, недурно бы особнячок лифтом оборудовать, вы же, голубушка, вполне обеспечены, чтобы должный уровень комфорта себе создать – только головой качает да фыркает. Нет уж. Навидалась. Едва начнешь себя щадить, комфортом окружать и все такое – а попросту говоря, потакать собственной лени, – тут же в старуху дряблую и превратишься. А то и похуже. Вон как мать Вадика. Рыжая Ритка, которая во времена их общей молодости слыла одной из самых отвязных авантюристок, второй год лежит, разбитая инсультом, даже говорит с трудом. Все потому, что после пятидесяти рукой на себя махнула: подумаешь, дескать, двадцать лишних кило, ну тридцать, ну сорок, возраст же, что ж, и тортиком себя не побаловать? Вот и добаловалась. Аркадия Васильевна навещала бывшую подругу редко – очень уж тяжело чувствовать собственное бессилие, все кажется, что ты в чем-то виновата, может, была бы в увещеваниях понастойчивее, и трагедии такой не случилось бы. И сколько ни убеждай себя, что твоей вины тут нет – но помочь-то уже невозможно, тяжело ужасно.