Вот и трудятся десятки мастеров и сотни подмастерьев над портсигарами, шкатулочками да подстаканниками. Это не считая тех самолучших виртуозов, кто для императорской семьи всякие штуки придумывает да выделывает.
Мастерство в тех поделках, спору нет, великое. Вот только глядишь – и вместо того, чтобы душевно радоваться красоте – только и думаешь: как же это все искусно изготовлено. А сердце не замирает, и дух не перехватывает.
Велика ли мудрость платиновый паровозик с бриллиантовыми фарами смастерить? Старания в нем да тщания, конечно, немерено. Да только, будь этот паровозик стальным или там бронзовым, искусности уж никак не меньше бы потребовалось, а вот ахать восхищенно никто и не стал бы. Вот и выходит, что только и радости в нем, что платина да бриллианты с рубинами. Баловство, чисто чтоб пыль в глаза пустить.
Натюрморт, вишь, недавно сделали: кирпич, на нем водки стаканчик, да рыбки закусочные, да яишня, да вилочка. И все как есть из драгоценных материалов, ладно хоть не бриллианты там, а серебро да янтарь с хрусталем. Кунштюк, и ничего больше!
Это вроде как у модного нынче французского романиста Александра Дюма герой его, Монте-Кристо себя называвший, из цельного изумруда велел себе бонбоньерку выточить. Да как его молнией на месте не поразило за такой перевод материала! Как у гранильщика, что бонбоньерку-то точил, руки не отсохли да сердце с ходу не остановилось от жалости! Ведь что за мастер, если он материала не чувствует, не жалеет? Варвар, как есть варвар.
Мастера Фаберже, грех напраслину возводить, материал эдак вот не портят. Но ведь и показать не больно-то стараются. Бриллиантовые фары куда как замечательно!
Притом что ведь и сам Карл Густавович, и «верхние» его мастера понимают ведь красоту-то, понимают. Вон Мишенька Перхин, Михаил Евлампиевич. Не токмо искусник великий, а и художник с душой поющей. На его работы яичко «Ландыши» как глянешь – и тонкость, и чистота в нем, и сердце восторгом замирает, ведь как будто поет вещица-то!
Одна лишь беда – красуются эти «Ландыши» на полочке, и ни на что больше не пригодны.
А ведь драгоценности-то надобны, чтоб с живой красотой перекликаться, разве нет? Браслетик самый распрекрасный, если он не на руке, половину красоты своей теряет, мертвый делается.
Сам Аркадий Владимирович тоже ведь «Ландыши» делал. Граф Штильберг к первому балу дочки своей заказал. Сам-то граф из мелкопоместных, на Фаберже у него доходов недостанет, а доченьку любимую порадовать и украсить все едино хочется. Вот Привалов и расстарался. Одна-единственная ландышевая веточка на трех паутинных цепочках белого золота – с несколькими вставками в виде ландышевых листьев. Никаких, разумеется, бриллиантов – только на одном из листьев три малюсенькие опаловые «слезки», точно роса. Да и сами ландыши не жемчужные, как у Перхина, а белого нефрита. Дебют юной графини выпал на святки, а графский садовник к этому дню ухитрился еще и свежие ландыши вырастить. И – редкий, наиредчайший случай – живые цветы и каменные не «поссорились», а словно бы дополнили, усилили друг друга. Ее сиятельство явилась на свой первый бал со свежими ландышами в прическе, и на поясе простого белого платья, и в «ландышевом» колье. При зеленых глазах юной графини, а ведь Привалов долго подбирал оттенки для входящих в колье листьев, фурор вышел потрясающий. Всем дамам тут же захотелось чего-нибудь эдакого. Делал потом Аркадий Владимирович вместе со своими мастерами и ландышевые вариации, и незабудки бирюзовые, и стрекозок хрустальных.