«Пропала Эйда Уилкерсон. Остался след — будто ее тело тащили волоком. В Данвиче паника. Джон Сойер грозил мне кулаком — стоя на другой стороне улицы, где я не мог его достать.
Понедельник. На этот раз Ховард Уилли. Нашли только ногу, обутую в башмак!»
Ближе к концу рукописи Эбнер обнаружил, что в ней недостает многих страниц: они были вырваны рукой деда Лютера — вырваны в исступлении, с корнем, хотя ничто, казалось бы, не указывало на причину столь неожиданной ярости. Да, это мог сделать только Лютер Уэйтли: видно, почувствовав, что написал лишнее, он решил изъять из тетради факты, проливавшие свет на тайну заточения несчастной тети Сари, дабы вконец запутать того, в чьих руках окажутся эти заметки. Что ж, это ему удалось на славу, подумал Эбнер.
Он продолжил чтение уцелевших записей. В следующей фразе опять говорилось о таинственном «Р.»:
«Р. наконец-то вернулся».
И затем:
«Заколотил ставни в комнате Сари».
Последняя же запись выглядела следующим образом:
«Когда он сбросит вес, держать его на строгой диете и регулировать размеры».
Пожалуй, эта фраза была самой непонятной из всех. «Он» — это и есть «Р.» либо же это кто-то другой? И, кем бы «он» ни был, зачем понадобилось держать «его» на диете? И что имел в виду старик Лютер под «регулированием размеров»? Эти вопросы казались Эбнеру совершенно неразрешимыми, так что прочитанные им письма и записи ни на йоту не приблизили его к разгадке этой несусветной галиматьи.
Эбнер в раздражении отодвинул в сторону гроссбух, с трудом подавляя в себе желание спалить его в камине. Дедовских записей, на которые он возлагал такие большие надежды, оказалось явно недостаточно для того, чтобы раскрыть обитавшую в этих старых стенах зловещую тайну рода Уэйтли. Его раздражение усиливалось зародившимся в душе смутным страхом — он чувствовал, что малейшее промедление в разгадке этой тайны может обернуться для него самым печальным образом.
Он выглянул в окно. На Данвич уже опустилась безлунная летняя ночь; всепроникающий гам лягушек и козодоев привычно оглушил его. Отбросив надоедливые мысли, крутившиеся вокруг только что прочитанного дедовского дневника, он принялся лихорадочно вспоминать бытовавшие в его семье старинные предания и поверья. Козодои… совы… лягушки… крики в ночи… кажется, песнь совы означала чью-то скорую смерть… Мысли о лягушках невольно вызвали в его сознании ассоциации с кланом Маршей, представители которого, если верить найденным в доме старого Лютера письмам, так походили на этих земноводных. Он вдруг явственно представил себе уродливые, карикатурные физиономии своей дальней инсмутской родни и вздрогнул от охватившего его отвращения.