– Мистера Хитклифа нет? – спросила я, поняв, что лежащее предо мной ничтожество не способно посочувствовать душевной пытке, которой подвергалась его кузина.
– Он во дворе, – ответил юный себялюбец, – разговаривает с доктором Кеннетом. Тот сказал, что дядя и вправду наконец-то умрет. Я рад, потому что после него я стану владельцем усадьбы «Скворцы». Кэтрин всегда говорила об усадьбе как о своем доме, а он, оказывается, не ее! Он будет моим! Папа говорит, что все, чем она владеет, тоже мое. И даже ее красивые книжки. Она их мне предлагала, а также своих певчих птичек и лошадку Минни в придачу, если я достану ключ от нашей комнаты и выпущу ее. Но я ответил, что ей нечего мне отдавать, потому что это все и так мое. Тогда она заплакала и сняла с шеи медальон и сказала, что я могу его взять. А медальон-то золотой, и с каждой стороны в нем по портрету: с одной – ее матери, а с другой – моего дяди в молодом возрасте. Я сказал, что медальон тоже мой, и попытался отобрать его, а эта противная девчонка мне его не давала. Она меня толкнула, да так больно! Я закричал, и она испугалась, потому что услышала, что на крик идет мой папа. Тогда она сломала петли, скреплявшие медальон, разделила его надвое и дала мне ту половинку, где был портрет ее матери, а вторую половину попыталась спрятать. Папа спросил, в чем дело, и я объяснил ему. Он забрал себе у меня ту половину, которую она мне дала, и потребовал, чтобы она мне отдала портрет дяди. Она отказалась, и тогда он ее ударил, да так сильно, что она упала на пол. Потом он сорвал портрет с цепочки и растоптал его.
– И вам было приятно смотреть, как ваш папа ее бьет? – спросила я, нарочно поощряя его распускать язык.
– Я зажмурился, – признался он. – Я всегда так делаю, когда мой отец бьет при мне собаку или лошадь. Он так сильно их наказывает! Но тогда я сначала обрадовался – ведь она заслужила наказание за то, что толкнула меня. Правда, потом, когда он ушел, она подвела меня к окну, открыла рот и показала, что у нее от удара вся щека внутри изодрана о зубы и рот наполняется кровью. А затем она собрала осколки портрета и села лицом к стене. После этого она со мной не разговаривала – ни единого словца не сказала. Иногда мне кажется, что она не может говорить от боли. Это, конечно, плохо, но она мне уже надоела своим беспрестанным плачем. Вдобавок лицо у нее такое бледное, а взгляд такой дикий, что я боюсь ее.
– А сможете достать ключ, если захотите? – спросила я.
– Да, когда пойду наверх, – ответил он. – Но сейчас я не могу идти наверх.