– Я не нашел его.
– Сережа, в шкафу.
– Там нету. Ты не стираешь его?
– Нет, Сережа.
– Хорошо, я еще позвоню, как найду…
В приемной портного слушают их разговор. Эфрон вешает трубку. Он звонит не из квартиры, а из бара на окраине Берлина. Поговорив с женой, выходит из бара, идет по улице навстречу человеку, который встречается с девушкой. Девушка пошла с человеком под руку, оглянулась на Эфрона и на черную машину, медленно ехавшую вдоль маленького круглого сквера. В какой-то момент в одной точке сошлись: машина, девушка, человек, Эфрон. Эфрон вынул револьвер и, приставив к тонкой шее человека, нажал курок. Раздался выстрел, человек стал оседать. Эфрон подхватил человека за талию и внес его в машину. Девушка как ни в чем не бывало продолжила путь. Машина уехала.
На улицах вокруг сквера никто не обратил внимания на глухой выстрел.
За углом Эфрон выбегает из машины, вновь звонит портному. Потом садится в ту же машину и едет к жене. В ателье портного он расстроен, что не нашел платье, и молча принимает советы портного, предлагающего свой фасон…
Она ничего не знала о своем муже. Он получал деньги за подобные мелкие услуги…”
Федор прервал чтение. Кто-то постучал в дверь. Вошел врач. С ним – ведомый санитарами человек, похожий на Гришу Вишняка.
Федор мог поклясться, что это тот человек, но, как ни расспрашивал он бритоголового о Цветаевой, о тетрадях, тот не знал или делал вид, что не знает. Больного увели. Врач остался и разговорился с юристом.
– Что вам эта поэтесса далась?
– Да так…
– Знал я ее. Ничем не интересная, неопрятная женщина. Голова седая, морда зеленая. Приходила в санаторий, где я тогда работал, просилась судомойкой. Ногти грязные, пальцы углем обожженные. Великая русская поэтесса? Смешно!..
Письмо четвертое призывало тигра грызть, рвать берлинскую и парижскую эмиграцию.
В тот день в комнату Федора вновь зашла белотелая бесстыдница с вопросом: “Что с этим делать?” Пышная грудь, соски, как красные горошины, и требование срочного ответа смутили бедного юриста. Он прижался к ее груди, она упала на колени… Он долго успокаивался после того, как вывел из комнаты сладострастницу. Оконное стекло охладило его лоб.
“Да не буду я читать этот бред. Мне только Цветаевой не хватало. Тетка стишки писала, ее не печатали, повесилась, ну и хрен с ней”, – громко отмахивался от письма Богаевский.
Но в листках лежали страницы, написанные почерком, не похожим на почерк Вишняка. Это были стихи Цветаевой.
Федор поднес их к глазам:
Древняя тщета течет по жилам,
Древняя мечта: уехать с милым!
К Нилу! (Не на грудь хотим, а в грудь!)