— У меня блокнотик Селивановой с собой… Давай-ка перекрестную сверку устроим, выявим, так сказать, общих знакомых. Доставай его блокнот. О! — Демин не смог сдержать радостного удивления. — Да у них и блокноты одинаковые! Прямо пароль какой-то. Смотри, у Селивановой точно такой же…
Длинный» тонкий, с отличной бумагой, в мягкой сафьяновой обложке… Надо же, давно ищу приличный блокнот, а тут уже второй за одно утро! Ты спроси у своего приятеля Татулина — может, удружит, а?
— А думаешь, нет? Достанет. Ну ладно, поехали.
Через пять минут сверка закончилась. Телефонов в книжках было немного, и большинство совпадало. В обеих книжках оказались номера всех трех женщин, которых назвал Татулин, правда, у него они были помечены только одной буквой, а Селиванова записывала имена полностью — Татьяна, Галина, Лариса… Нашлась в блокнотах и Ирина.
— С твоего позволения, — сказал Демин, — этот номерок я запишу. Не она ли звонила Селивановой сегодня утром и прошлой ночью… Во всяком случае, других Ирин в блокнотах нет. Пошли, Коля. По коням. К Григорию Сергеевичу.
Машина осторожно пробиралась в снегопаде, привычно ворчал водитель, а Демин сидел на заднем сиденье, вжавшись в угол, и безучастно смотрел на судорожно работающие «дворники», сметавшие мокрые хлопья снега с ветрового стекла. Огни светофоров светились мягко и празднично, казалось, они плавают в воздухе, меняя цвет и размеры. Кувакин сидел рядом, подавшись вперед, в напряженной позе, словно готовясь выпрыгнуть из машины.
— Приехали, — сказал водитель.
— Ну что ж, будем надеяться, что Григорий Сергеевич не откажется принять нас в своей резиденции, — хмыкнул Демин.
Громадное серое здание как бы растворялось в густом снегу и казалось еще больше, почти бесконечным. Все звуки были приглушенные, мягкие, люди будто старались тише говорить, мягче ходить, будто готовились к чему-то важному. И Демин поймал себя на мысли, что и он сейчас какой-то притихший, сосредоточенный, ждет встречи с Татулиным, нетерпеливо и опасливо — слишком многое зависело от этого разговора.
Кувакин предъявлял документы, согласовывал детали, а Демин стоял в сторонке и думал о том, что день у него все-таки нулевой и забывать об этом не следует, что Татулин, судя по всему, орешек непростой и добиться от него чего-нибудь будет нелегко.
— Пошли, — сказал Кувакин. — Все в порядке. Сейчас его приведут.
— Начинаешь ты, — сказал Демин. — И ведешь обычный разговор — продолжение всех предыдущих. — Они прошли в небольшую сумрачную комнатку, где, кроме стола и нескольких стульев, ничего не было. Здесь бывало немало людей, им приходилось отвечать на неприятные вопросы, для многих здесь решалась судьба. Здесь невольно хотелось говорить тише, да и слова в этой комнате годились не всякие, а лишь самые простые, словно бы очищенные от шелухи внешнего мира, от всего, что может затуманить, изменить, исказить их смысл. В словах не должно быть личных обид, тщеславия, желания уязвить или показать свою власть, значительность. — Я буду молчать, — продолжал Демин. — Я для него — темная лошадка. Последний раз он назвал Селиванову? Отлично. Не дразни его, не пужай, пусть будет благодушен и расслаблен. Пусть почувствует свою неуязвимость, свое превосходство, если ему угодно.