К счастью, мне повезло: склока вокруг сцены развивалась дальше, не стихая ни на секунду: завлит тоже перешёл теперь на повышенные тона, выливая давно накопленные запасы ненависти и грязи, и неожиданно в диалог влез ещё один герой. Почти сразу я узнал низкий гортанный голос: так мог говорить только предводитель заговорщиков в далёкой пещере; насколько я понял, он набросился на режиссёра, пока ещё теснившего завлита, но теперь расклад изменился: всклокоченному главрежу приходилось огрызаться уже на два фронта, и свежесть вместе с могучим голосом нового союзника изменили соотношение сил: пока режиссёр вправлял мозги не столь грозному завлиту, другой соперник успевал наполовину смешать его с грязью, что топотом и свистом благодарно оценивалось сидящими и откуда-то вылезающими зрителями, сторонниками образовавшейся коалиции. Когда же режиссёр переносил удар на нового врага, схватка поднималась на более высокий уровень: здесь уже режиссёр не имел преимущества, и даже больше того, голосовые связки вновь приобретённого противника оказывались крепче и выносливее.
С удивлением я наблюдал, как зал постепенно наполняется: здесь появлялись актёры и уборщицы, костюмеры и водители, и где-то в центре сидело теперь несколько человек, явно не имевших никакого отношения к театру. Они реагировали весело и жизнерадостно, как будто присутствовали на боксёрском поединке во время боя за высший титул: да так оно, вероятно, почти и было, только ставка выглядела серьезнее и значительнее; здесь не могли помочь уже ни прошлые звания и титулы, ни известность и сила самой личности, погрязшей и опустившейся теперь до простого выяснения чужих грехов и преступлений: всё слышанное мною в тиши кабинетов вытаскивалось теперь на всеобщее обозрение, по возможности преувеличиваясь и доводясь до крайности: судя по визгу завлита, режиссёр давно уже продал бы понятно какому государству и сам театр, и всех его работников и актёров, дабы заслужить у предполагаемого покупателя благодарность вкупе с солидным счётом в банке и виллой в наипрестижнейшем месте земного шара; судя же по воплям режиссёра, дело выглядело совершенно по-другому: это он – завлит – давно продал их всех – и прежде всего режиссёра – некогда могущественной организации, получив при полной бездарности занимаемую поныне должность, на которой удаётся держаться до сих пор исключительно благодаря всё той же организации, несмотря опять-таки на всю свою бездарность и продажность. По словам же представителя третьей стороны выходило, что режиссёр, нагло узурпировав властные полномочия, лишил остальных какой бы то ни было свободы, одновременно посадив их на голодный паёк. Затем следовали упрёки в постоянных оскорблениях и унижении человеческого достоинства: режиссёр, кстати, вместе с отсутствующим директором объявлялся хамом и свиньёй; последнее утверждение, однако, возвращалось обеим противникам ещё с большей злобой и ненавистью, обрастая новыми деталями и подробностями: выходило, что если бы не усилия режиссёра, то данное заведение давно превратилось бы в конюшню, причём особенно подчёркивалась и выделялась роль обслуживающего персонала: давно уже требующего существенного оздоровления и реорганизации; со всей необходимой работой, по утверждению главрежа, прекрасно справился бы в три раза меньший коллектив, и только тупая и косная позиция профсоюза, постоянно влезающего туда, куда его не просят, не даёт осуществиться давно намеченным планам. Последняя мысль получила особо негативный приём: зал, заполненный в-основном как раз теми, кого касалось последнее, засвистел и затопал с удвоенной силой: никак не ожидал я обнаружить такое количество сотрудников, прятавшихся, видимо, где-то в дебрях театра. Но сейчас они наконец обнаружили своё присутствие, и их явное численное превосходство совершенно изменило расстановку: не стесняясь они визгом и улюлюканьем реагировали на залпы почти уже взбеленившегося главрежа, и даже мне стало страшно: что сейчас он не выдержит, и балаган перейдёт в настоящее рукоприкладство.