Зернистая россыпь розовых пупырышков была рассыпана по внушительному ореолу вокруг ее сосков. Видимо, любой из этих пупырышков пробуждал в ней более или менее острые ощущения. Александр кончиками пальцев с промежутками, примерно, в секунду надавливал на них, отмечая прямую реакцию на её соске и косвенно в общем поведении девушки. Как музыкант чувствует ушами, теперь она слышала и чувствовала грудями. У неё появлялся сомнамбулический вид, как у юных девиц, усердно занимающихся любовью.
Ему было не противно, когда она принималась сюсюкать, точно маленькая девочка, называя его разными уменьшительными именами. Он был, то «птенчиком», то «капелькой», то «малышом», то «моя личная жизнь». Он понимал, всё это оттого, что у неё не было личной жизни. А детские книжки, которые она покупала, это подспудная тоска по ребенку. Александр для нее олицетворял ребёнка, даже любовника, пусть платонического…
Она засовывала свой длинный розовый язык ему в рот, и это было приятно. Теорией она владела в совершенстве, не хватало лишь практики. Эта сторона любви её сильно интриговала, как все невинные, она стремилась к пороку, но у самой черты удерживало чересчур личностное, врожденное отношение к физиологи акта. Чтоб вступить с кем–либо в контакт, ей надо было непременно полюбить партнера, чтоб преодолеть первоначальное отвращение, связанное с самим процессом акта. За её, казалось, непроницаемым фасадом жестов, скороговорок, пауз, смешков он обнаружил последовательность, причинно–следственную связь.
— У тебя до травмы много было женщин? — потемневшие от воды светлые волосы заброшены назад, вся она распаренная, розовая, отчего исчезали морковные веснушки. — Как они вели себя при этом, что чувствовали? Ведь ты такой красивый, ни одна не устоит, а если увидели б эту вещицу… — Под водой ее рука скользила по низу его живота, при этом выражение ее лица становилось отрешенным, глаза затуманивались.
Что мог он ей сказать? Ведь от чужого наслаждения нет никакого проку. Оно лишь усиливает в том, кто его доставляет, сознание собственной власти и превосходства. Но даже похоть лишь до определенного времени может быть самым сильным импульсом, но есть помощнее чувства — это алчность и ненависть. Раньше в лицах своих потенциальных жертв он видел лишь уродство, рожденное похотью и алчностью, отчего не испытывал никаких угрызений совести. Тогда он чувствовал себя клинком, звенящим злым, холодным стремительным, сверкающим, острым.
Зачем Ларисе знать обо всех, их было так много? Как они все выглядят, он уже почти не помнил, кроме одной… Он никогда не возился с девочками своего возраста, от них никакого навара, кроме как сентиментальной чепухи, романтического бреда, слез, соплей, клятв. Александр даже гордился своим занятием, выполняя его на самом высоком уровне, кроме денег, находя в нём ещё и эстетическое удовольствие. Зрелые, состоятельные матроны, как мотыльки на огонь свечи, летели на блеск его прекрасных глаз. За деньги они хотели получить то, чего нельзя купить…