- А что тогда? - с интересом уточнил папа.
Я сидел тихо, навострив ушки.
- Да взрослый он у тебя очень, - задумчиво сказал Иннокентий, и я почувствовал, как у меня непроизвольно подвело живот. Прокололся? - Необычно взрослый. И не только в рассуждениях. Взрослые для него не имеют автоматического авторитета. Не смущается там, где надо в этом возрасте смущаться. Про девочек говорит, не краснея... Нет даже следа наивности.
- Ну, так хорошо, - с энтузиазмом рубанул папа, - взрослеет парень.
Мы с Иннокентием переглянулись, я придавил улыбку и опустил очи к полу.
- Ладно, - поднялся со стула, - пойду я, солнцем палимый. Раз умом не скорбен, то надо работать. Пап, ты, это, смотри... Симпозиум надо ограничить одной бутылкой, а то мама будет недовольна.
- Ну вот, что я тебе говорил?! - возопил Иннокентий, - разве ребенок так будет взрослым говорить?
- Смотря какой ребенок, дядя Кеша... Ответственный - будет! - ухмыльнулся я и стремительно улизнул с кухни.
Психиатр, мля... Только такого интереса мне не хватало.
Плюхнулся на стул и замер, сосредотачиваясь. Мир дрогнул, теряя резкость, звуки слегка поплыли, а прямо из стены выступила, причудливо играя красками, дзета-функция Римана в комплексной плоскости. Поехали дальше.
Среда, 19 октября 1977, вечер
Ленинград, угол Лермонтовского и Декабристов.
- Фёдорыч, тут пацан до тебя, - моя провожатая отодвинула замусоленную шторку, и я буквально втиснулся в небольшое, плотно заставленное помещение. Несмотря на приоткрытое окно, в комнате было жарко; пахло куревом, клеем и, немного, тканями. С высокого потолка самодельной россыпью свисали стоваттки; вниз падал яркий, почти не дающий теней свет, почти как в операционной. За стеклами уже клубился синеватый ноябрьский сумрак, и оттого эта теплая и залитая светом комната казалась, несмотря на загромождение, уютной и обжитой.
- Ну? - рыкнул мастер, вдавливая окурок в стоящую на подоконнике консервную банку.
Я еще раз огляделся. Все, что надо, есть. Хорошо снабжаются наши Дома Быта. Мысленно улыбнулся, узнавая трехполосную заготовку под прессом. Повернулся к уже набычившейся фигуре и, указав на улику, произнес:
- На ком кроссовки Адидас, тому любая девка даст?
Фёдорыч построжел лицом и стремительно двинулся на меня. Я встревоженно напрягся, однако он лишь молча протиснулся мимо и, откинув многострадальную шторку, высунул голову в полутемный пустой проход. Повертел головой, прислушался, затем чуть слышно хмыкнул и уже вальяжно вернулся к станку. Сел, одернув полы темно-синего халата, помолчал, потом резко спросил: