– Странно, не знаю такого, – снова удивился Гугер. – У меня там френд живёт, надо спросить.
– И ещё есть три фрески. В Ярославле, в Свияжске и в Макарьеве, это около Нижнего. Наша фреска получается четвёртой.
– А в Европе про него знают? – Гугер указал на Псоглавца.
– Знают, но там к нему относятся как-то без пафоса. Из больших святых просто разжаловали в какие-то поменьше.
– И чего, он тоже с собачьей башкой?
– Нет, там его считают человеком, но великаном. Например, он покровитель Вильнюса.
– Эстония, нашёл Европу, – хмыкнул Гугер.
– Литва, – поправил Валерий.
Кириллу вдруг остро захотелось домой. Даже не домой – в город, к нормальной жизни, к нормальным людям, не псоглавцам.
– Слушай, Гугер, – спросил он, – а сколько тебе нужно времени, чтобы снять фреску?
Гугер деловито перевернул бейсболку козырьком вперёд.
– Завтра я вырежу её болгаркой по контуру, – Гугер пальцем очертил некий прямоугольник, словно раму для фрески, – почищу и пропитаю раствором на первый раз. Через сутки – второй раз, ещё через сутки – третий. Получается, на четвёртый день можно будет снимать. И ещё сутки надо будет подождать, когда пропитаю с внутренней стороны.
– Поня-атно… – удручённо выдохнул Кирилл. Пять суток…
– А как будешь снимать? – спросил Валерий.
– Видал – листы фанеры везём? Соберу из них щит по размеру фрески и наклею на фреску. Когда высохнет, подцеплю к щиту вибратор и тихонечко отделю штукатурку от стены. Амплитуду движения мне инструктор сказал установить на три миллиметра. Чудеса технологии.
– Вибратор? – поднял брови Валерий.
– Это не то, что вам нравится, девочки, – грубо ответил Гугер. – Это строительный инструмент. «Мерс» поставлю поближе, чтобы генератор не переть, шнур для болгарки и вибратора подтяну сюда.
– А бензина хватит для генератора?
– Если вы с Киром пить его не будете, то хватит.
Пять суток в этой глуши, с тоской думал Кирилл.
Ну чего – пять суток? Вроде, немного. В Хургаде две недели для него пролетели, как секунда. Но ведь то Хургада. А здесь, в Калитино, всё не так. Здесь словно бы в воздухе невидимые руины. И дело вовсе не в деревенских алкашах, не в нищете. Здесь какое-то осатанелое, раскольничье, дикое упрямство: мы сдохнем от цирроза, по пьяни порубим друг друга топорами, сгорим в торфяных пожарах, но не будем жить иначе, не будем делать свою жизнь лучше. Здесь люди ходят на двух ногах, носят штаны и говорят, но живут неизменно, как животные, – не зря, видно, их предки поклонялись человекозверю.
Наверное, он и сейчас ходит по этим лесам. Человек с головой собаки, с клыками собаки, с судьбой собаки. Может, и не во плоти, но он жив, он нюхает дым, он смотрит в окна, он не любит чужаков.