— Ну, Иван Леонтич, держись! Кончилась твоя холостая жизнь.
Следом заходят девицы. Одна, впереди которая, несколько прихрамывает — ногу как будто отсидела или, может, приморозила. В руках сумочка. Вынимает из нее бумажку, протягивает мне. «Мы к вам на практику. Я Юля Кружеветова, а вот эта — Варя Глазкова». Бумажка меня, понятно, мало интересует, я в нее только одним глазом, а другим — на девиц. Еще не могу в ум взять своей удачи, что ко мне на практику. Только думаю: «Бумажку-то в карман можно, а их-то куда девать?»
— Очень, — говорю, — приятно.
Между тем, замечаю, — та, которая прихрамывала, примостилась к печке поближе и тихонько так, вроде кутенка, поскуливает. Чую, дело неладно.
— Не иначе, — говорю ей, — ты ноги ознобила?
Она мотает головой, не поймешь: ни да, ни нет.
— А ну, — говорю, — от печки долой и первым делом чулки скидай. Лечить будем.
Она ни в какую. Будь она в женском обличии, дело б шутя решалось. А она в брюках.
Тут я строгости набрался, да как прикрикну:
— А ну, Юлька, или как тебя там… Давай без чудес. Марш за перегородку и чтоб через минуту к нам босиком явилась.
Что ей делать? Тону моему командирскому покорилась, повозилась в углу за книгами и является. Глянул я — так и есть: на правой ноге пальцы — как сосульки. Мы ее на диван. У меня был некоторый опыт — одному долговязому немчуре огромные его лапы под Старым Осколом растирал. Он, как бегемот, ревел и по-немецки ругался, однако мне это как с гуся вода, ибо я немецкого не понимаю. Умаялся вконец, но все же его лапы сорок пятого размера от ампутации спас. Так то лапы были, а тут — нечто хрупкое, почти, можно сказать, ювелирное. Неизвестно как и подступиться с нашей мужской неуклюжестью. «Черт возьми, думаю, зачем только природа столь тонкие штуки производит?»
Глазкова Варя, хоть ее и не просили, первая за дело принялась. На колени перед подружкой опустилась и давай растирать, только, смотрю я, жалости много, а толку мало. Легонько так пальчики ее поглаживает, словно котенка по головке. Тут, к счастью, Васька вмешался. Варю в сторону.
— Дай-ка я возьмусь.
И взялся. Юлька тотчас же в крик и в слезу.
— Ой, не надо! Ой, мамочки!
Мне аж смотреть больно. А Васька трет и приговаривает:
— Терпи! Хочешь, чтоб пальцы тебе отрезали? Лишние они тебе?
Юлька губки прикусила, слезы градом, а терпит. А Васька дело делает и для пущей важности строжится:
— Плачь, сколько душе угодно, только не дергайся!
Через некоторое время смотрю — пальцы помороженные оживели и так разгорелись, что того и гляди от них диван затлеет.
— Все, — командую. — Хватит! А то кожу сдерешь.