Подкатывали к ней пьяницы всякие, но она на такой компромисс согласия не дала. А природа все же ей свои вопросы ставила…
Читать она начала, помню, с фантастики. Жюля Верна всего от корки до корки, затем Уэллса, потом Беляева. Остановилась лишь на Ефремове. Тут у нее перерыв произошел. А потом приходит и начинает рыться в каталоге.
— Чего ищешь? — спрашиваю.
— А мне что-нибудь про личную жизнь…
Понятное дело. О личной жизни девки говорят, когда слово «любовь» стесняются произнести. «Ну, — думаю, — вернулась девка из космоса на нашу грешную землю».
Подаю ей «Вешние воды» Тургенева. Прочла быстро. Возвращает. Я спрашиваю:
— Ну, как?
— Ценная, — отвечает, — книга. Только больно уж этот Санин нерешительный. А девчонку жалко. Вы мне дайте что-нибудь про нашу жизнь.
Про нашу так про нашу. Хотя, правда, и не совсем про нашу, но уж очень мне хотелось сразу ее к сильной литературе приобщить. Даю ей «Тихий Дон». Взяла и не возвращает. Я не тороплю — пусть, думаю, вникнет. Наконец, является. Осведомляюсь, как впечатление.
— Я, — говорит, — с этой книжкой напереживалась, просто страсть. Словно всю гражданскую войну с Аксиньей прошла. Даже сна лишилась. Ночью вскочу — и кажется, будто стреляют. А Григория все же не поняла: неужели так трудно было советскую власть принять?
Что ей ответить? Кой-кому трудно, и даже очень.
Составил я ей списочек с таким расчетом, чтоб она из прошлого к нашим дням подвигалась. Начал с «Капитанской дочки» и так далее. И по всем книгам мы с нею беседовали. Иногда выскажется — смех берет, а иногда и призадумаешься.
Печорина она, например, не признала:
— Терпеть не могу, когда над бабами изгаляются. То одна у него, то другая. От скуки, что ли?
— Эпоха, — объясняю, — была такая…
— Не может быть, — говорит, — и тогда, небось, верные мужчины были. Если б все такие, как Печорин, то и народ весь перевелся бы.
«Обломова» вернула, не дочитала.
— Ну его к лешему. Разве это мужчина? Такую девушку упустил.
Об Анне Карениной так выразилась:
— Хорошая женщина была, и жалко ее. Однако зря она нервам поддалась. Нам куда хуже приходилось, а мы под колеса не кидались. Дался ей этот Вронский. Будто на нем свет клином сошелся.
А о «Войне и мире» у нас такой разговор состоялся:
— Войну, небось, пропускала?
— Нисколько. Все до буковки прочла.
— И кто тебе больше всего понравился?
— Долохов.
— Вот как?
— Ему б на сто лет позже родиться, он бы в сорок первом году себя показал… Партизанил бы, ай да ну.
— Он и тогда показал себя.
— Показал, да не полностью. Ему бы рацию да толу побольше…
Короче говоря, читателем стала заядлым — одну прочтет, сразу за другую берется. И можно было ее понять, что, кроме книг, теперь ей ничто не мило. Ну, думаю, так свою жизнь, бедняга, и продевствует. И вдруг… (От этих «вдруг» я всю жизнь оборонялся и никак оборониться не удается. Считаю — понял человека досконально, изучил все его пружины и маятники и знаю, как дважды два, на что он способен, однако этот изученный человек внезапно такое выкинет, что только диву даешься). Вдруг — никто ни сном, ни духом — Юра к ней от нашей Анны перебирается. Ни знакомства до этого, ни ухажерства настоящего. Вечера два заходил в контору арифмометр подлечить, и все. А тут перебрался. Отчего, почему — непонятно. Недолго, правда, это ее замужество длилось. Юра, как видно, сорвавшись с якорей, на одном месте уже не мог — уехал в неизвестном направлении. Осталась она беременной. Светку родила. Стала растить, воспитывать. Я за нее, между прочим, порадовался — горе и обида пройдут, а ребенок навсегда останется. Не все же о чужой любви читать, надо и свою испытать. Прошло пять лет, и опять-таки вдруг соединяет свою жизнь с Асаней, и не как-нибудь, а законнейшим образом. Свадьбы, правда, не играли, но посидели по-дружески вечер.